Товарищ Богдан - Борис Раевский

Бабушкина поместили в общую камеру, где сидело восемнадцать политических.

И вот радость: среди узников Иван Васильевич увидел огромного плотного мужчину с могучими плечами и широкой — веером — бородой. Хотя глаза арестанта были скрыты темными стеклами очков, Бабушкин сразу узнал его:

— Василий Андреевич!

Да, это был Шелгунов, его старый друг еще по Питеру, участник ленинского кружка.

Они обнялись, расцеловались.

— Что у тебя с глазами? — тревожно спросил Бабушкин, подсев на нары к Шелгунову и глядя на темные стекла его очков.

— Плохо, Ваня, — ответил тот. — Слепну.

— А врачи?.

— Врачи говорят — лечиться надо. Долго, систематически: год, а может, и два. В больницах, на курортах. Ну, а как подпольщику лечиться? — Шелгунов усмехнулся. — Из тюрьмы да в ссылку, из ссылки — в тюрьму. В тюрьме, правда, тоже строгий режим, питание по часам — три раза в день, и спать рано укладывают, а все-таки тюрьма и курорт маленько отличаются друг от друга!

Заметив, что Бабушкин погрустнел, Шелгунов хлопнул его по колену и бодро сказал:

— А в общем, унывать не стоит! Вот грянет революция — потом полечимся![20]

Бабушкин и Шелгунов наперебой расспрашивали друг друга о партийных делах, о товарищах по Питеру, о ссылке.

Как давно они не виделись! Подумать только! Почти семь лет. С тех пор как Шелгунова арестовали вместе с Лениным в морозную декабрьскую ночь. Оказалось, Шелгунов пятнадцать месяцев просидел в одиночной камере петербургской «предварилки». Потом был выслан на Север, в Архангельскую губернию. После ссылки в столицу не пустили, стал жить под «гласным надзором» здесь, в Екатеринославе.

— В Екатеринославе? — перебил Бабушкин. — А я как раз незадолго до того уехал отсюда!..

— Да, я знаю, — улыбнулся Шелгунов. — Меня тут так и называли: заместитель Трамвайного.

…В тюремной камере медленно тянулись день за днем. Друзья подолгу шепотом беседовали. Будто чуяли: скоро придется расстаться.

И вправду — вскоре «особо важного государственного преступника» Бабушкина перевели в четвертый полицейский участок.

3. Студент

Массивная железная дверь захлопнулась с лязгом, тяжело, как дверь несгораемого шкафа.

Бабушкин огляделся. В новой камере он был не один. На нарах сидел худощавый, болезненный на вид юноша с огромной лохматой шевелюрой и свалявшейся бородой. Парень раскачивался из стороны в сторону, и губы его шевелились, словно он шептал какие-то заклинания или бормотал наизусть стихотворения. Рядом валялась синяя студенческая тужурка.

На Бабушкина он не обратил никакого внимания, даже не поднял головы.

В камере было грязно, пол не подметен, на нарах разбросаны дырявые, скомканные носки, носовые платки, одеяло сползло на пол.

Бабушкин, ни слова не говоря, снял пиджак, стал подметать.

Лохматый парень по-прежнему сидел на нарах, раскачивался и что-то бормотал.

«Молится? — подумал Бабушкин. — Или больной?»

Попросил у надзирателя ведро воды, тряпку и стал мыть щербатый каменный пол.

Студент поднял взлохмаченную голову, несколько минут удивленно наблюдал за Бабушкиным. Ехидно спросил:

— Выслужиться хотите? Заработать благодарность от начальника тюрьмы?

Иван Васильевич пропустил мимо ушей злую иронию студента.

— Жить надо по-человечески! Всегда и везде, — спокойно ответил он, продолжая мыть пол.

Два дня заключенные почти не говорили друг с другом. Бабушкин недоверчиво приглядывался к лохматому студенту. Не шпик ли, нарочно подсунутый охранкой к нему в камеру? Хотя… Такого чудного вряд ли станут подсаживать.

— Кто вы? — однажды спросил Бабушкин студента. — За что сидите?

— Исай Горовиц, — студент шутливо щелкнул каблуками. — Задержан за участие в манифестации.

— Горовиц? — недоверчиво переспросил Бабушкин. — А у вас сестры нет?

— Как же! Есть! Она сама недавно из тюрьмы.

— А как ее зовут? — все так же недоверчиво продолжал допрашивать Бабушкин.

Он знал подпольщицу Густу Горовиц. Когда-то они вместе работали в Екатеринославе.

— Сестру зовут Густа Сергеевна, — ответил студент.

«Так», — подумал Бабушкин.

Все как-то очень гладко сходилось. Это настораживало. Бабушкин пристально, в упор поглядел в глаза студенту. Стал дотошно расспрашивать: какая из себя Густа, как ходит, как говорит.

— Экзамен! — засмеялся студент. — Пожалуйста! Не возражаю!

Он подробно описал наружность сестры, сказал, что у нее привычка: когда слушает, барабанит ногтями по столу.

— А какое ее любимое словечко? — спросил Бабушкин.

— «Принципиально!» — усмехнулся студент. — У Густы все «принципиально». По-моему, она даже воздухом дышит «принципиально».

Все было правильно. Бабушкин обрадовался.

— Надо передать ей записку.

— А как? Сквозь стену?

Бабушкин не ответил. Постучал кулаком в железную дверь.

— Ну? — заглянул в «глазок» надзиратель. — Чего буянишь?

— Послушай, старина, — сказал Бабушкин. — Хочешь заработать?

— Это смотря как.

— Да очень просто: передай записочку. Вот его сестре.

— Это смотря чего в записочке. Ежели про политику — и не заикайся.

— Какая тут политика?! — воскликнул Бабушкин.

Протянул тюремщику клочок бумаги. Всего несколько слов.

«Мы живы, здоровы. Горовиц. Бабушкин».

— Ну, живы-здоровы — это ладно, — сказал надзиратель.

С тех пор Иван Васильевич стал подолгу беседовать со студентом. Бабушкин узнал, что Горовиц — совсем еще неопытный, «зеленый» новичок, впервые принявший участие в студенческих «беспорядках».

— Хотите бежать? — однажды неожиданно спросил он студента.

— Что вы, что вы! Как отсюда убежишь? Невозможно!

Бабушкин улыбнулся:

— Один умный человек меня учил: нет таких тюрем, из которых нельзя бежать. Нужно лишь желание, настоящее желание!

На всякий случай он не сказал, кто этот умный человек. Прикрыл глаза, и память тотчас вырвала из темноты высокий лоб, чуть прищуренные глаза, острую бородку. Как давно он не видел Николая Петровича! И сколько еще не увидит?!

Да, надо обязательно бежать. И пробраться за границу, к Ленину. Не такое сейчас время, чтоб рассиживать в тюрьмах! У партии каждый человек на счету. Бежать. Непременно!

— Нужно лишь настоящее желание, — повторил Бабушкин.

Он с нетерпением ждал ответа от Густы Горовиц.

Вскоре узникам передали записку. В ней была всего одна фраза:

«Добейтесь разрешения на передачи».

Бабушкин ликовал.

— Строчите нижайшую просьбу начальнику полицейского участка, — весело сказал он студенту. — Я бы сам написал, да у меня здесь родных нет. А впрочем, мне бы все одно не разрешили.

Через два дня Горовицу сообщили распоряжение начальника:

«Дозволяется получение питательных предметов, как-то: колбасы, сала, хлеба; а также подушки, штанов и исподнего. До выдачи заключенному означенных вещей производить тщательный досмотр».

4. Невеста

Спустя несколько дней надзиратель, отворив в двери железную «форточку», через которую узникам передавали пищу, сказал:

— Горовиц! Готовьсь к свиданью! Невеста пожаловала.

— Невеста? — изумленно воскликнул Исай. — Какая?

Бабушкин, крепко стиснув ему локоть, шепнул:

— Молчите.

— Какая! — передразнил надзиратель. — Обнаковенная. Видать, соскучилась.

Форточка со скрежетом захлопнулась.

— Это недоразумение! — сказал Бабушкину студент. — У меня нет никакой невесты. И никогда не было!

— А теперь будет! — усмехнулся Бабушкин.

Он усадил взволнованного студента на табурет.

— Эту девушку, очевидно, направил комитет партии, — сказал Иван Васильевич. — Вероятно, на воле хотят установить с нами прочную, постоянную связь.

— Но почему обязательно «невеста»? — раздраженно воскликнул Исай, вскочив с табурета. — Могла бы эта женщина назваться тетей, сестрой. Ну, на худой конец — племянницей! «Невеста»! Выдумают тоже! Ведь на свидании присутствует надзиратель. А с невестой любезничать надо! Чувства проявлять! Нет, не могу!

— Успокойтесь, Исай, — сказал Бабушкин. — Комитет поступил правильно. Выдать себя за вашу тетю или сестру эта девушка не могла. По паспорту и другим документам тюремщики сразу обнаружили бы обман. А невестой любая девушка может быть. Не придерешься!

— Но как же я буду беседовать с моей горячо любимой «невестой»? Ведь даже имени ее не знаю! — схватился за голову Исай. — Позову: «Таня»! А она вовсе Маня! Надзиратель сразу поймет: дело нечисто.

— Ничего, — успокоил Бабушкин. — Называйте ее почаще «милая», «дорогая», а по имени не зовите…

Исай лег на нары. Пролежал несколько минут. Бабушкин исподтишка наблюдал за ним. Кажется, успокоился. Вот и хорошо!