Товарищ Богдан - Борис Раевский

— Слушаюсь! — ответил управляющий и поехал в Москву.

Поручение он выполнил блестяще. В Москве было много безработных литейщиков, и управляющий, посулив им золотые горы, уже на следующее утро привез в Иваново-Вознесенск большую группу рабочих.

— Вот за это люблю! — обрадовался Калашников, растроганно пожимая своими огромными руками сухонькую руку управляющего. — Сейчас же направить всех в цеха!

— Смею заметить. — осторожно сказал управляющий, теребя кончик бородки. — Москвичи-мастеровые не знают о стачке. Покамест не знают. Но ведь сегодня же они, конечно, все поймут. И тогда…

— И тогда они останутся и будут продолжать работу! — громко расхохотался Калашников. — Тут, милый мой, простой расчет. Сюда вы их привезли на чьи деньги? На мои! А если они зашебуршат и захотят обратно, — не думаете ли вы, что я побегу на вокзал заказывать для них специальный вагон?! А эта голытьба вся вместе на один билет не наскребет!.

Утром, увидев москвичей, иваново-вознесенские литейщики не на шутку встревожились.

— Все пропало! — воскликнул один из рабочих.

— Вот бестия Калашников! Перехитрил нас! — горько поддержал его другой литейщик.

Бабушкин и его друзья-подпольщики в первый момент тоже растерялись. Что теперь предпринять?

Бабушкин предложил:

— Давайте к концу смены соберем бастующих у заводских ворот. Потолкуем с москвичами. Они же — свои, рабочие. Уговорим их ехать обратно.

Вечером у заводских ворот собралась толпа иваново-вознесенских литейщиков.

Было душно, пыльно. Рабочие и их жены стояли молча, неподвижно на истоптанной песчаной площадке у ворот. Сбоку была трава, но никто не садился.

Когда проревел гудок и москвичи один за другим вышли за ворота, их кольцом окружили бастующие.

Голодные, озлобленные иваново-вознесенцы грозно наседали на приезжих.

— Ишь ироды, — визгливо кричала сухопарая женщина с впалой грудью и огромными красными руками, жена одного из рабочих. — У меня четверо детей не жрамши! А вы на чужой хлеб позарились!

Бабушкин стоял тут же в толпе. Кое-где уже вздымались кулаки. Иван Васильевич понимал: еще минута — и начнется драка.

— Товарищи! — звонко выкрикнул он, вскочив на каменную тумбу. — Спокойно, товарищи!

Толпа немного поутихла.

— Все мы — рабочие, — продолжал Иван Васильевич. — И должны стоять плечом к плечу. Москвичи не хотели предавать нас. Их обманули. Не сказали, что у нас стачка. Так я говорю, товарищи? — обратился он к москвичам.

— Знамо, так!

— Мы не иуды! — послышались крики из группы приезжих.

— А раз так, товарищи, — крикнул Иван Васильевич, — мы просим вас: возвращайтесь обратно, не срывайте стачку, не мешайте нам отстаивать свои права!

— Правильно!

— Вертайтесь до дому!

— Езжайте в Москву! — закричали иваново-вознесенцы.

— Да, господи, — плачущим голосом взмолился один из москвичей, рябой парень с девичьими голубыми глазами. — Мы хоть зараз… С радостью. Да как вернешься? Денег-то на «чугунку» нету!

Толпа сразу замолчала. В самом деле, вот переплет! Что же придумать? Лица в толпе вытянулись, озабоченно нахмурились.

— Товарищи, — снова закричал Иван Васильевич. — Выход есть! В единстве — наша сила! Вспомните, товарищи, как стойко и сплоченно держались обуховцы[19]. На жизнь и на смерть! Москвичи согласны помочь нам, а мы поможем им! Товарищи, соберемте деньги им на билеты!

— Да где ты соберешь-то?! — раздраженно закричала костлявая женщина. — Дома — шаром покати. Крысы и те от голодухи очумели — так и рыщут по комнате среди бела дня.

— Ничего, — перебил старик литейщик в мешковатом брезентовом плаще, негнущемся, словно он из фанеры. — Сами без хлеба, оно точно. Но для такого дела последние гроши отдадим. Верно я говорю, товарищи?

— Верно! Правильно! — закричали вокруг.

— Ну то-то же! — сказал старик.

Горбоносый, с черными косматыми бровями и острым взглядом больших круглых глаз, он походил на старого степного ястреба.

— Я, значится, часы жертвую, — строго сказал старик и, отодвинув борт негнущегося плаща, достал из пиджака большие, луковицей, часы.

— Серебряные.

— Я самовар заложу! Пропади он пропадом! — воскликнул парень с красным лицом, обожженным вечно пышущими жаром печами.

— А я жинку уговорю шаль продать! Знатная шаль! — закричал другой рабочий.

— Надо торопиться, товарищи, — сказал Бабушкин. — Вечерний поезд на Москву уходит через два с половиной часа. Вы, — обратился он к москвичам, — захватите свои пожитки и идите на станцию. А мы, товарищи, пошли по домам. Через два часа встретимся на вокзале. Тащите, кто сколько может!

Вскоре на вокзале собралась огромная толпа. Тут были и иваново-вознесенцы, и москвичи. Местный старик литейщик в широком, как колокол, коротком пальто, положил на скамейку в привокзальном садике свой картуз. Все подходили и бросали туда деньги.

Несколько полицейских стояло тут же. Калашников узнал о сговоре рабочих и вызвал полицию. Но она ничего не могла сделать. Москвичи ведь не подписали с заводчиком никакого контракта и теперь вольны были поступать, как хотят.

В толпе шныряли агенты заводчика. Тут же был сам управляющий.

— Братцы, — ласково говорил он москвичам, хватая то одного из них, то другого за лацканы пиджака. — Заработок увеличу. Не уезжайте.

Литейщики только отмахивались от него.

Тогда управляющий стал хитрить.

— Вы ведь целый день уже проработали, — внушал он москвичам. — А платы не получили. Разве вам не обидно: свои, кровные, пропадут!

— Подавись нашими грошами! — закричал рябой парень.

Когда подсчитали собранные деньги, оказалось — не хватает.

Шестеро москвичей осталось без билетов.

— А мы и так доедем… зайцами, — подмигнул рябой парень.

— Нет, товарищи, — вмешался Иван Васильевич. — Полиция только и ждет случая, чтобы придраться. Вы сегодня у нас переночуете, а завтра мы вам соберем на билеты.

Когда поезд с москвичами отошел от перрона, радостно возбужденные иваново-вознесенцы разошлись по домам. Рабочие захватили с собой шестерых москвичей. А назавтра собрали еще денег и отправили их в Москву.

…Об этом случае Бабушкин сообщил Владимиру Ильичу в Мюнхен.

— Отличный пример пролетарской солидарности, — сказал Владимир Ильич. — Пусть все рабочие узнают о дружбе иваново-вознесенцев и москвичей.

И в шестом номере «Искры» в июле 1901 года была помещена краткая корреспонденция Бабушкина о стачке на заводе Калашникова.

Товарищ Богдан

В небольшой камере № 5 уездной покровской тюрьмы находилось много арестантов. Все это были ткачи, красковары, отбельщики, мюльщики с орехово-зуевских текстильных фабрик. На каждого из них следователь завел специальное «дело:» фамилия, имя, отчество арестованного, звание, возраст, адрес, где работает, за что задержан.

Впрочем, причина ареста у всех сидящих в этой камере была одна и та же: они тайно собирались у ткача Климентия Лапина и читали запрещенную литературу.

Только одно «дело» у следователя было почти пусто. Один арестант из пятой камеры не пожелал назвать ни своей фамилии, ни рода занятий, ни звания и наотрез отказался давать какие-либо показания.

Мужчина этот — молодой, невысокий, интеллигентный на вид, с русыми волосами и чуть припухлыми красноватыми веками — вообще вел себя очень странно.

Когда жандармский ротмистр с тремя жандармами ворвался в комнату ткача Климентия Лапина, где (по доносу провокатора) собирался подпольный кружок, — этот мужчина сидел за столом и читал ткачам вслух запрещенную брошюру.

— Тэк-с, — обрадованно сказал ротмистр. — Залетная птичка!.. Фамилия?

— Забыл, ваше благородие, — спокойно, чуть насмешливо ответил мужчина, нарочито небрежно, вразвалку сидя на табурете.

— Забыл?! — выкрикнул ротмистр. — А имя?

— Запамятовал.

— Тэк-с. — Ротмистр заметил улыбки на лицах ткачей и постарался сдержать гнев. — Посадим в тюрьму — вспомнишь! Все вспомнишь, голубчик! И как тебя зовут, и как деда величали, даже прабабкино имя вспомнишь!.

— Нет, ваше благородие, не вспомню, — по-прежнему спокойно ответил мужчина. — С детства у меня память хилая.

В протоколе обыска ротмистр записал:

«В помещении оказался какой-то приезжий неизвестный человек, не пожелавший назвать своей фамилии. Перед неизвестным лежали нелегальные издания, трактующие преимущественно об изменении существующего в Российской империи государственного строя…»

Когда задержанному протянули протокол, он так и подписался: «Неизвестный».

Это был Бабушкин. А не назвал он себя жандармам потому, что жил нелегально, под чужой фамилией, без паспорта и прописки.