Товарищ Богдан - Борис Раевский

Это был Бабушкин. А не назвал он себя жандармам потому, что жил нелегально, под чужой фамилией, без паспорта и прописки.

Пока жандармы не разнюхали, что перед ними «особо важный государственный преступник Бабушкин» и не усилили охрану, Иван Васильевич надеялся удрать из захудалой покровской тюрьмы.

Ткачи, сидящие в камере вместе с ним, хорошо знали «товарища Богдана». Но следователю они дружно заявляли, что впервые видят этого «неизвестного». Зашел, мол, человек с улицы погреться, заявил, что он коммивояжер, вот и образцы ситца были при нем. А коли человек замерз, — не по-божески не пустить. Фамилии у него, конечно, никто не спрашивал.

Молоденький безусый следователь чуть не каждый день вызывал к себе Неизвестного.

— Ей-богу, глупо скрываться, — горячо убеждал он. — Мы же доподлинно знаем, что вы руководили подпольным кружком у ткача Климентия Лапина.

Бабушкин молчал и скучающе смотрел поверх головы следователя в мутное окно.

— Вот и «Искра» у вас найдена, — горячился следователь. — Перестаньте же тянуть канитель! Запирательство лишь усугубляет вашу вину.

Бабушкин по-прежнему молча изучал паутину на ржавых прутьях оконной решетки.

В конце концов следователь терял терпение и к «делу» подшивался новый протокол допроса с одной только фразой: «Отвечать на вопросы отказался» — и подпись: «Неизвестный».

Заключенного уводили в камеру.

У начальника тюрьмы тоже лопнуло терпение. Однажды он вызвал к себе тюремного надзирателя — невысокого, щупленького, очень опрятного старичка, тихого, как мышь.

— Ты, Фомич, вот что, — внушительно кашлянув, сказал начальник тюрьмы. — Понаблюдай-ка за пятой камерой. Что там за Неизвестный? Почему он не хочет быть «известным»? Славы боится, что ль? — начальник усмехнулся.

Старик понятливо закивал своей маленькой головкой, посаженной на длинную, тонкую, как у гуся, шею.

С той минуты он стал незаметно наблюдать за камерой № 5. Неслышно подкрадется в своих войлочных туфлях, украдкой отодвинет створку «волчка» на двери и глядит в камеру.

Фомич был стариком смышленым и приметил: каждый день после завтрака и ужина обитатели камеры № 5 собирались вокруг Неизвестного и толковали о чем-то. Неизвестный обычно сидел на койке или стоял возле окошка, а все размещались вокруг и слушали. Но что говорил Неизвестный, Фомич не слыхал. Тихо говорил, тайно, а слух у старика не очень остер, да и толстые двери задерживают звуки. Однако, хоть и не слышал Фомич, о чем разговор, сразу смекнул: видать, Неизвестный замышляет побег и подбивает своих товарищей на это преступное дело.

Фомич пошел к начальнику тюрьмы и обо всем обстоятельно доложил.

Начальник обрадовался. Еще бы! Если вовремя накроешь побег да притом Неизвестный окажется какой-нибудь важной птицей, — глядишь, повышение получишь, а то и орден в петличку.

А начальник тюрьмы когда-то в самой столице в Крестах служил. Но за злостное пьянство был переведен сначала во владимирскую губернскую тюрьму, а потом скатился сюда, в заштатный городишко Покров. Больше всего он мечтал снова «выбиться в люди».

Начальник даже не побрезговал и однажды сам вместе с Фомичом пытался подслушивать под дверью камеры. Однако ничего не услышал. Но в глазок ясно видел: шепчутся о чем-то заключенные, горячо друг другу доказывают — определенно к побегу готовятся.

«Сообщить в жандармское управление? — забеспокоился начальник тюрьмы. — А впрочем, что сообщать-то? Шепчутся? Так разве это улика? А больше никаких доказательств нету. Засмеют меня…»

Тогда начальник тюрьмы решил: нужно собрать еще какие-нибудь улики, чтобы точно доказать — готовится побег.

А как это сделать? Начальник долго думал и нашел единственный выход: посадить в камеру № 5 к ткачам «своего» человека. На тюремном языке это называлось «подсадить кукушку». Пусть «кукушка» послушает, о чем шепчутся заговорщики.

Сказано — сделано. Взяли из охранки щупленького, хилого парня, переодели его в холщовые штаны да рубаху с заплатой, подвели к камере, открыли дверь и говорят:

— Вот посидишь годков пять — отучишься прокламации раскидывать!

Толкнули парня под зад коленкой, так что он, влетев в камеру, растянулся на каменном полу, и захлопнули дверь.

Прошел день. Фомич в глазок подглядывает:

«Только бы не догадались бунтовщики, что к ним шпика подсунули. А то изобьют его ночью!»

Смотрит в глазок — в камере все спокойно. Правда, утром ткачи не шептались с Неизвестным, как обычно. Зато вечером опять собрались в кружок и стали о чем-то толковать.

На следующий день шпика вызвали — будто на допрос. Начальник тюрьмы нетерпеливо говорит:

— Ну! Докладывай! Да подробно.

Парень вытянул руки по швам, только открыл рот, но начальник перебил:

— Стоп!

Мигнул стражнику, тот куда-то выскочил и вскоре вернулся с тарелочкой. На ней — две стопки с водкой и два огурца.

— Бери… — кивнул начальник шпику.

Тот обтер губы рукавом и потянулся к водке.

— Стоп! — вдруг говорит начальник. — Не скумекал я. Тебе пить нельзя. Вернешься в камеру — водкой шибать будет.

Взял начальник стопку, опрокинул себе в рот, крякнул.

— Твое здоровье! — говорит шпику и вторую стопку выпил.

Потом аппетитно захрустел огурцом. Шпик облизнул губы и с горя тоже откусил кусок огурца.

— Ну, — говорит начальник, — докладывай.

Парень снова вытянул руки по швам и стал рапортовать:

— Так что, перво-наперво оченно я струхнул. Потому как пихнули меня в камеру, Неизвестный оглядел меня с ног до головы и эдак спокойненько говорит: «Похоже, шпика нам подсунули. От морды так и разит охранкой…» Ну, думаю, колотить будут. Городок-то у нас махонький, смутьяны друг друга знают. А у меня комплекция деликатная, к кулакам не расположенная… Ан нет, не били. Шпик так шпик, говорят, пусть послушает, ему полезно…

— Как «пусть послушает»? Чего ты мелешь?! — закричал начальник тюрьмы.

— Все в точности, ваше благородие, — развел руками парень. — В аккурат так оно и было. А потом сгрудились они в кружок, Неизвестный встал, руку поднял да как начнет!. И все, ваше благородие, стихами. Так и чешет..

— Ты что, ошалел? — закричал начальник. — Где это слыхано, чтобы преступники стихами изъяснялись? Это в благородных трагедиях графы — и то не всегда — стихами шпарят.

— Вот и я сперва до крайности поразился, — сказал парень. — Послушал, значит, а потом и говорю Неизвестному: «Ну, до чего же складно у вас получается!.»

Тут арестанты все сразу засмеялись, а Неизвестный отвечает:

«Это не у меня, это у Некрасова складно получается! Слышал, говорит, когда-нибудь это имя: Николай Алексеевич Некрасов? Поэт великий!»

Я, по чести говоря, такого не слышал, но стихи у него и впрямь гладкие. Аж за сердце берут. Один куплетик мне даже запомнился: Неизвестный его раза три повторил:

Назови мне такую обитель,Я такого угла не видал,Где бы сеятель твой и хранитель,Где бы русский мужик не стонал!

— Болван! — крикнул начальник тюрьмы. — Вертайся-ка в свою «обитель»! И слушай в оба! Главное — о побеге слушай! Понял?

И со злости даже стукнул тщедушного парня по зубам.

Увели шпика в камеру, а начальник подумал:

«Может, зря я ему зубы лечил? Может, он вовсе и не виноват? Наверно, Неизвестный догадался, что мы шпика подсунули, и нарочно о побеге — ни слова, а стал стихи декламировать. Измывается!»

«А впрочем, — думает начальник тюрьмы, — оно и лучше, что я парню по зубам съездил. Приведут в камеру, а у него из губы кровь сочится. Вполне натурально — будто всамделе с допроса вернулся…»

Пробыл шпик еще двое суток в камере. Целыми днями валялся на койке и даже стонал, будто его избили на допросе. А сам все слушает: не шепчутся ли арестанты о побеге?

В первое же утро собрал Бабушкин ткачей и говорит:

— Итак, продолжаем занятия. Только расписание уроков придется изменить. По техническим причинам, — а сам усмехается и на шпика прищуренным глазом показывает: — Сейчас займемся географией.

Парень слушает — что такое?

Ткачи уселись тихо, чинно, как дети в школе, а Неизвестный встал возле стены, как учитель у доски, и говорит:

— Прошлый раз мы беседовали о полезных ископаемых, о металлах. Среди них особенно ценятся благородные — такие, как золото, платина. Они не ржавеют и обладают еще многими ценными свойствами, поэтому и зовутся благородными.

Кстати — богатых, важных господ тоже называют «благородными». И даже обращаются к ним: «Ваше благородие».

А в чем их «благородство»? В том, что весь свой век бездельничают? Или в том, что заставляют работать на себя других людей?.

Говорит Бабушкин, а у самого глаза блестят: вспоминает, как лет семь назад ходил он в Питере в воскресную школу и Крупская учила его там этой самой «географии».