Милая девочка - Мэри Кубика

– Давно у тебя эта машина? – спрашивает она. Говорит, что этот автомобиль старше некоторых ее учеников. Передние колонки не работают, сиденья порваны.

– Давно.

Новости о погоде сменяются рекламой, и я начинаю крутить ручку, перебирая различные музыкальные произведения от мелодии кантри до «К Элизе» Бетховена. Одна ерунда. Наконец удается найти станцию, передающую классический рок. За окном бушует ветер, раскачивающий машину из стороны в сторону. Должно быть, не меньше шестидесяти миль в час.

У меня начинается кашель и течет из носа. Деревья кренятся, не в силах противостоять силе урагана. С ближайшего дуба на крышу машины падает ветка. Девушка подпрыгивает и смотрит на меня круглыми глазами.

– Все нормально, – говорю я. – Скоро все закончится.

Она спрашивает, какие у меня планы, как долго мы будем прятаться в этом доме. Признаюсь, что сам не знаю.

– Надо кое-что уладить. Потом сможем уехать.

Я уверен, она захочет поехать со мной. Последние дни я только об этом и думаю: когда и куда мы уедем. Перемены погоды еще раз подтверждают, что долго мы не сможем здесь оставаться. Слава богу, Дэн взялся сделать нам паспорта; вопрос, сколько это займет времени. «Сколько?» – спросил я его, надеясь, что он понимает, насколько это срочно. Он сказал, чтобы я «позвонил через пару недель». Сказал: «Посмотрим, что можно сделать».

Итак, мы ждем. Девушке я об этом не рассказал. Она думает, будто я не имею ни малейшего понятия, что делать.

Звучит мелодия «Битлз». Она говорит, что эта музыка наводит ее на мысли о маме.

– Она часто слушала их записи, когда мы с Грейс были детьми. Она любила «Битлз». Они словно помогали ей поддерживать связь с Англией. Мама хранила то английское, что было ей дорого: чай, Шекспир и «Битлз».

– Почему ты никогда не рассказывала о маме?

Она говорит, что я ошибаюсь, это невозможно.

– Ну, может, я просто вскользь о ней упомянула. Такая у меня мама. Всегда стремится быть в тени. Старается много не разговаривать. Тихая, смиренная. Покладистая.

Протягиваю руки к печке, чтобы впитать в себя столько тепла, сколько возможно.

– Что она подумает о случившемся с тобой?

Я ощущаю исходящий от нее запах мыла, ее кожа пахнет так, как никогда не пахла моя. Тонкий, нежный аромат. Как от яблок.

– Не знаю, – говорит она. – Я об этом не думала.

– Но ведь она поняла, что ты пропала?

– Наверное.

– И будет волноваться.

– Не знаю.

– Это почему?

Она задумывается и отвечает:

– За прошлый года она звонила мне раз или два. Если я звонила сама, то не чувствовала восторга с ее стороны. Думаю, и сейчас не очень переживает.

Она признается, что иногда у нее все же возникают мысли. Временами она задумывается о том, например, что происходило в доме перед днем ее рождения? Как родные восприняли тот факт, что ее не было на обеде по случаю Дня благодарения? Ей интересно, ищут ли ее? Поняли, что она пропала?

– Любопытно было бы узнать, занимается ли этим полиция? Потеряла ли я работу и что будет с квартирой, я ведь несколько месяцев не плачу за аренду?

Говорю, что понятия не имею, да и это уже не имеет значения. Она вряд ли вернется домой, на ту же работу и в ту же квартиру.

– Но она любит тебя. Твоя мать. Помни об этом.

– Конечно. Она ведь моя мать. – И начинает рассказ: – Моя мама единственный ребенок в семье. Она выросла в Глостершире – маленьком, сонном городке со старыми домами, знаешь, с такими крутыми покатыми крышами, которые строили сотни лет назад. Там живут ее родители. Меня всегда раздражало, что в доме вечно царит суета и беспорядок. Моя бабушка страшная барахольщица, а дед из тех людей, что не прекратит пить пиво, пока не будет весить больше сотни. От него всегда пахло пивом, и поцелуи были липкие и слюнявые. В остальном они обычные бабушка и дедушка – она умеет печь, как никто другой в целом мире, а он может часами рассказывать увлекательные истории о войне. Бабушка пишет мне письма на больших листах бумаги. У нее удивительно красивый почерк, страница украшена ажурными строчками, словно кружевом. Летом она кладет в конверт высушенный цветок моей любимой гортензии или листик винограда, которым их дом увит до самой крыши.

Она говорит, что, когда была маленькой, мама пела ей колыбельную «Лаванды синий цвет». Я о такой никогда не слышал. Потом вспоминает, как они с сестрой росли, как играли в прятки. Однажды сестра закрыла глаза и досчитала до двадцати, а потом поднялась в спальню и надела наушники.

– А я пряталась в шкафу. Маленьком, тесном шкафу, и ждала, когда она меня найдет.

Она улыбается, вспоминая, как сидела там целый час. Тогда ей было четыре.

В результате ее нашла мама, которая страшно переволновалась, сообразив, что Мии нигде нет, и перерыла весь дом. Она помнит, как со скрипом отворилась дверца и перед ее полусонными глазами появилось встревоженное лицо мамы. Помнит, как та прижимала ее к себе, гладила по голове и причитала: «Милая девочка, милая моя девочка». Ей же оставалось лишь догадываться о недосказанном.

– Сестре тогда устроили выволочку. Ей пришлось извиняться. Хотя она сделала это с таким видом…

Она помнит, что в том возрасте ей было интересно, выгодно ли быть хорошей и милой девочкой. Она хотела быть именно такой.

Когда сестра уходила в школу, а папа на работу, они оставались с мамой вдвоем и пили чай. Это был их секретик.

– Мне она подогревала сидр, а себе заваривала чашку ароматного чая, который хранила именно для таких случаев. И еще мы ели сэндвич с ореховой пастой и джемом. Мы держали чашку, приподняв мизинец, и придумывали друг другу милые прозвища, а потом она мне рассказывала об удивительной жизни в Британском королевстве, о принцах и принцессах, гуляющих по булыжной мостовой.

Она говорит, что отец ненавидел мамино английское прошлое и заставлял ее стать американкой, разорвать все связи со своей страной. Ее мать называла это империализмом – отношениями, основанными на доминировании и господстве.

Она морщится каждый раз, когда упоминает об отце. Не уверен, что это осознанно. Скорее всего, она за собой этого даже не замечает. Но она так делает. Я думаю о том, что отношения ее родителей не только империалистические.

За окном темнеет. Небо черное как смоль, не видно даже луны. Тусклая лампочка в машине позволяет мне различить лишь очертания ее лица и подсвечивает глаза.

– Мама почти лишена возможности соприкасаться с английской культурой, а ведь она попала в Штаты, когда была моложе меня теперешней. Отец даже заставил ее отказаться от типично британских выражений и вместо них употреблять американские. Я не помню, когда чипсы стали картофелем фри, но это произошло во времена моего детства.

Спрашиваю, кто может ее искать. Ведь наверняка кто-то из близких и друзей понял, что она пропала.

– Не знаю, – отвечает она. Впрочем, можно предположить. – Коллеги, должно быть, забеспокоились, а ученики удивились. Что касается семьи… я не знаю. А тебя кто-то будет искать?

Пожимаю плечами:

– До меня никому нет дела.

– Только маме, – добавляет она.

Я поворачиваюсь и смотрю ей в глаза. Слова сейчас лишние. Я знаю наверняка, что каждый раз, когда она на меня смотрит, внутри что-то происходит. Она больше не смотрит сквозь меня. Теперь, когда что-то рассказывает, смотрит мне в лицо. В ее глазах уже нет ненависти и злобы.

Протягиваю нагретую ладонь и касаюсь ее щеки. Глажу ее волосы и убираю прядь за ухо. Она прижимается щекой к моей руке.

– Надо перебираться в дом, – говорю я. – Чем дольше мы здесь сидим, тем хуже будет потом.

На ее лице замешательство, будто она хочет что-то сказать, но не решается. И тут спрашивает о Далмаре.

– А что Далмар? – говорю я.

Она молчит и, кажется, думает. Может, о том, что ей никогда отсюда не выбраться? По крайней мере, мне так кажется. Она размышляет о том, что дни богатой дочери судьи окончатся в обветшалом лесном домике.

– Ничего, – отмахивается она. Передумала. Не хочет об этом говорить.

Я не настаиваю. Далмар последний человек в этом мире, о котором мне хочется вспоминать.

– Пошли в дом, – говорю я.

Она медленно кивает и произносит, растягивая слова:

– Да. Пора идти.

С трудом открыв двери, мы выходим из теплого нутра автомобиля, добираемся до дома и потом сидим в прохладной комнате, прислушиваясь к завываниям ветра за стеной.

Гейб. После

Я листаю альбом с рисунками, пытаясь найти, за что можно зацепиться, и тут меня осеняет: кот. Ненавижу котов и кошек. Их гибкость и приспособленчество кажутся мне омерзительными. Они любят свернуться у меня на коленях; уверен, поступают так лишь потому, что знают, как меня это бесит. Их шерсть цепляется ко всему, а еще они издают странный звук, называемый мурлыканьем.

Начальство начинает на меня наседать. Босс напоминает, что прошла не одна неделя с тех пор, как дочь Деннетов вернулась домой, а я ни на шаг не приблизился к разгадке, кто же все это с ней сделал. Проблема проста: мне может помочь только Мия. Но девушка не помнит и собственного имени, не говоря уже о событиях последних месяцев. Мне необходимо как-то покопаться в ее памяти.