Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако то чудо, которого профессор Шрага никогда не мог забыть, было связано с Нетти, покойной дочерью сестры миссис Кларк. Трижды эта Нетти материализовалась перед ним. Она возникала из ничего. В темноте он брал ее за руку, гладил ее волосы. Он чувствовал биение ее пульса. Он нащупывал ее грудь. Она что-то шептала ему, прикасалась губами к его уху. Потом ускользала, исчезала, снова становясь ничем. Когда миссис Кларк зажигала электрический свет, в комнате уже никого не было. Сама она, миссис Кларк, во время присутствия Нетти пребывала в трансе. Профессор взялся за свою бородку. Если это действительно была Нетти, то вся наука выеденного яйца не стоит. Тогда необходима переоценка всех ценностей. Это означает, что дух может в любое мгновение материализоваться и обрести плоть, причем не просто телесную форму, а настоящее тело с бьющимся сердцем, со струящейся по жилам кровью, тело свежее и теплое. Но как дух создает это тело? Откуда он берет для этого материал? И как он его строит за считанные минуты или даже секунды? И куда это тело девается потом? И еще кое-что: коли так, то как можно узнать, встретив кого-нибудь на улице, живой ли он человек или же материализовавшийся дух?
Похоже, что так называемое астральное тело во всем сходно с физическим, и это астральное тело остается после того, как человек умирает. А если так, то почему Эджа так и не удосужилась материализоваться перед ним? И что там делают все эти астральные тела? Вращаются вместе с Землей вокруг ее оси и крутятся вместе с ней же вокруг Солнца? Или они существуют вне времени и пространства? Или все-таки миссис Кларк обдурила его каким-то образом? Может быть, она прятала какую-то женщину в комнате и делала так, чтобы та являлась ему? Если так, то эта миссис Кларк просто подлая мошенница, гнусная баба, мерзавка. Но ведь у каждого преступления должен быть мотив. Зачем ей устраивать такие фокусы? Насколько он ее знает, она глубоко религиозная, сердечная женщина, готовая пожертвовать собой ради других людей. Она денно и нощно думает только о благе рода человеческого о смысле его земного существования, о его роли при жизни и потом, после смерти. Как может такая женщина устраивать трюки, подобающие мошеннику? Что она с этого имеет? Деньги? Почести? Славу?
— Ну и ну, это нехорошо, нехорошо! — пробормотал, обращаясь сам к себе, профессор Шрага. — Все сотворено так, чтобы всегда оставалось место для сомнения. Наверное, это необходимо, чтобы существовала возможность выбора между добром и злом…
В комнате стало темно. Только далекий уличный фонарь светил через окно. Профессор Шрага прислушался к шипению пара в трубах центрального отопления. Пар напевал какую-то песенку, монотонно, но сердечно. «Правда состоит в том, — подумал профессор, — что нет существенной разницы между жизнью и так называемой смертью. Все живет: камень на улице, пар в трубе, очки у меня на носу. Это лишь вопрос определения. Смерти вообще нет — это и есть ответ на все вопросы. Это и есть тот фундамент, на котором мыслящий человек должен строить все свои выводы».
Вдруг профессор услышал, что кто-то звонит у входной двери. Кто это может быть? У Джудиты (так звали миссис Кларк) был ключ. Какой-нибудь рассыльный? С минуту профессор колебался: пойти открыть или не стоит? Однако звонок снова зазвонил. На этот раз еще дольше и пронзительнее. Профессор встал и в темноте вышел в коридор.
— Кто там? — спросил профессор.
— Это я, Станислав Лурье.
Профессор толком не расслышал имени, но голос был ему знаком. Он отпер дверь и открыл ее.
2
Профессор Шрага знал Станислава Лурье еще по Варшаве. Станислав Лурье был, как и он сам, сыном состоятельных родителей. Его отец был хозяином кожевенной мастерской и владельцем пары домов. Сам Станислав Лурье выучился на адвоката, но на протяжении нескольких лет оставался всего лишь аппликантом и потому держал адвокатскую контору совместно с полноправным адвокатом. Он принадлежал к тем же самым кругам довоенного варшавского еврейского общества, что и профессор Шрага. Станислав Лурье даже немного интересовался парапсихологическими исследованиями и как-то сидел вместе с профессором за приподнимавшимся столиком. Здесь, в Нью-Йорке, они возобновили знакомство. Профессор Шрага встретился со Станиславом Лурье у Бориса Маковера. О том, что происходило с Анной, Шрага до сих пор не знал. Хотя сам профессор считал себя великолепным наблюдателем, он часто не замечал самых простых вещей, буквально бросавшихся в глаза. Теперь ему показалось, что Станислав Лурье изменился с позавчерашнего дня, когда они виделись в доме Бориса Маковера. За эти два дня он как-то ссутулился и постарел. В прихожей лампа не горела, но туда попадал свет из коридора. Перед профессором стоял человек средних лет, небрежно одетый, с желтоватым лицом, мешками под глазами, морщинистым лбом. Волосы у него были слишком черны, чтобы их цвет выглядел естественным. Из-под густых щеток бровей смотрела пара темных колючих глаз. По их выражению было видно, что Станислав Лурье находится в самой острой фазе переживания какой-то трагедии. Профессор Шрага уловил неким потаенным чутьем атмосферу угнетенности и страданий. Он растерялся. Шрага немного отступил назад, словно собираясь захлопнуть дверь перед носом Станислава Лурье.
— Пане Лурье, это вы? — спросил профессор. — Ну что же, входите. Проше бардзо. Какой неожиданный гость!
— Надеюсь, профессор, надеюсь, я вам не помешал, — произнес Станислав Лурье глубоким, каким-то даже нутряным басом. При этом в его голосе ощущался и некий оттенок воинственности.
— Как вы можете мне помешать? Я ничего не делаю… «Пребываю в одиночестве и молчании»,[76] — добавил он на иврите. — Входите, входите. Ведь на улице холодно, не так ли?
— Почему вы не включаете свет?
— А? Что? Да я просто сижу в задумчивости и даже не замечаю, что уже стемнело. Сейчас включу.
— Вы наверняка думаете, что сидите у ребе на третьей трапезе…[77]
— А? Что? Может быть. Ну, входите, входите. Я даже не знаю, как
