Самозванец. Кровавая месть - Станислав Росовецкий

— Предлагаешь оставить твоих поляков? Но на Москве свои порядки. Там царя охраняют рынды, бездельники с топориками. Эти прямо во дворце живут. Есть еще теремные жильцы…

— Пусть охраняют замок (Кремль, да?) и твой дворец снаружи. Да и этих, Борисовых, с топориками которые, надо прогнать, а набрать новых, лучше всего из тех пограничных городов, которые на твою сторону перешли, чтобы люди были лично тебе, государь, обязаны. А нас, поляков, оставь возле себя. Пока, во всяким случае, не будешь полностью уверен в своих московских подданных. И я посоветовал бы назвать эту ближнюю стражу как-нибудь по-новому, чтобы тем самым, с топориками, и тем вторым, как их, забыл. чтобы им было не так обидно. Драбантами хоть бы, как в Священной Римский империи такие, как мы, называются. И праздничное оружие для нас особое закупить, например протазаны…

— Драбанты? Звучит красиво. Хорошо, я понял. А что скажешь, пане Юлиан, о тайной службе? Я вот второй день думаю, возможна ли такая тайная служба, чтобы жила по Божеским законам? А если не может быть такой, не обойтись ли без нее? А?

Капитан снова задумался. Когда прервал молчание, то не ловил уже взгляд некрасивого юноши, а говорил тихо и неуверенно:

— Боюсь, что в этом я тебе не советчик. Что тайная служба нужна, у меня сомнений нет. Придворные ведь обычно врут государю в глаза, чтобы ему понравиться, и нужно иметь надежных, умных людей, которые будут знать горькую правду и не побоятся тебе ее сказать. Если противник действует против тебя тайно, распускает нелепые слухи, подсылает к тебе соглядатаев и тайных убийц, то ты неминуемо должен противодействовать. Это как в бою на саблях: тебе наносят удар, ты его отбиваешь, но, если будешь только защищаться, тебе конец — нужно и самому атаковать!

— Говоришь, как в бою на саблях?

— Да, только так, государь! А что до соблюдения Божеских законов, то, если на войне про них все забывают, тайная служба тем более не обязана их соблюдать. И вот что еще пришло мне в голову — потому, наверное, что монастырский добрый мед ее просветлил: если к тебе будут проситься люди из тайной службы царя Бориса, принимай их. Такие хитрецы на вес золота, а из своих людей подбирать и готовить тебе пришлось бы слишком долго.

— До этого я и сам додумался, — улыбнулся державный юноша. — Спасибо тебе за советы, пане Юлиан. И ты ведь обещал прислать ко мне Сорочинского.

Когда капитан, грохоча сапогами, спустился лестницей, некрасивый юноша позвал:

— Михалка, поди сюда!

Почти сразу же из-за противоположного угла церкви на галерее возник ближний человек Михаил Молчанов, скорее средовек, чем молодой, чрезвычайно тепло одетый и оттого похожий на покрытый мехом колобок. Тут же заворчал:

— Сидел на мерзлых дисках, боялся пошевелиться, царь-государь. Не заработать бы мне на твоей службе прострел.

— Все слышал?

— Не все разобрал я, царь-государь. Зачем ты пшекал с ним на польском?

— Потому что я пана Юлиана уважаю. Схоронись снова. Потом поговорим, Михалка. Я хочу решить насчет Сорочинского уже сегодня.

Вскоре на лестнице послышались шаги, и Молчанов бесшумно убрался за угол. Некрасивый юноша успел уже позабыть, что пан Сорочинский весьма долговяз, а поскольку принял его сидя, и посадить вызванного было некуда. В общем, взгляд, брошенный на него паном Сорочинским — сверху вниз, будто из-под облака летящего, — вызвал у него раздражение. Может быть, именно поэтому он и не стал выбирать обходных путей, а спросил прямо, к тому же на русском:

— Правду ли говорят о тебе, пане, что ты есть шпиг нунция Рандония, а сам чернец-иезуит из тех, коим дозволено не носить орденского платья?

По тонкому породистому лицу Сорочинского пробежала тень. Ответил он на польском — и с удивившей державного юношу сварливостью:

— Что я верный сын матери нашей с тобою, твое величество, католической церкви, того я не отрицаю. А что доверенный человек известного тебе представителя святейшего папы в Речи Посполитой, в том я бы тебе не признался, если бы и пребывал таковым. Скажу тебе только, что принадлежать к ордену иезуитов есть великая честь для католика, я же, грешный, ее недостоин.

Любознательный юноша спросил осторожно:

— Кажется, твой ответ означает скрытое согласие. Но мы ведь сейчас на земле Московского государства, где являюсь я законным правителем. Неужели ты не знаешь, что чернец-католик, да еще принадлежащий к ордену иезуитов, должен был предварительно спросить у меня разрешения, прежде чем вступать на мою землю, где господствует православная церковь?

— Если ты, твое величество, принял католичество, то для тебя приглашение братьев ордена Иисуса есть обязанность верного сына католической церкви, и единственное, что могло бы тебя остановить, это государственная целесообразность. И не думай, что мать наша, католическая церковь, оставит тебя, своего новообретенного сына, без присмотра и поддержки. Ведь ты неофит, а неофиту обычно свойственны либо особо горячая вера и экзальтированность (чего в тебе не наблюдается), либо сомнения и желание вернуться к отечественному язычеству, в твоем же случае — к богопротивной схизме. Посему не удивляйся, что святые отцы-иезуиты будут и без приглашения твоего приходить к тебе, дабы напомнить о твоем обращении в католичество и о данных тобою святейшему папе обещаниях.

— Ну, это я понял, собственно, знал о такой заботе вашей обо мне и раньше. Ничего нового ты мне, пане (или святой отец?), не сказал. Однако, не признавшись в том, что ты «короткополый» отец-иезуит, ты проявил немалую осведомленность в моих отношениях с католической церковью. Ты не будешь возражать, если я задам тебе как человеку знающему и образованному несколько вопросов?

Пан Сорочинский поклонился. Пока разгибал он снова спину, некрасивый юноша метнул на него исподлобья быстрый взгляд, проверяя, поверил ли этот надутый индюк робости его тона?

— Я рад, — заявил пан Сорочинский, — помочь твоему величеству бедными своими знаниями.

— Век тебе буду благодарен, пане. то бишь святой отец. Прежде всего я хотел бы узнать твое мнение вот о чем. Что предприняла бы папская курия, если бы я отказался выполнить данные ей обещания? Представим себе, пане, эту. ну совершенно невероятную возможность.

— Я думал об этом неоднократно, поэтому отвечу твоему царскому величеству сразу же и с уверенностью. Безнаказанно обмануть Святой папский престол еще никому не удавалось. Государей, которые решались на сие преступление, наказывала церковь либо само Провидение. Если же твое царское величество решится на такое (чего даже невероятную возможность предполагаю не иначе как с глубоким сокрушением сердечным), то по всему свету будет объявлено, что ты вовсе не природный царевич Димитрий, а неизвестный мошенник, обманом присвоивший его имя. Разумеется, будет сделано все возможное, чтобы это мнение папы и его величества короля Речи Посполитой распространить и в самой Московии.

— А не признаются ли тем самым святейший папа и король Сигизмунд, что они признали самозванца и мошенника за московского царевича? — безразлично осведомился загадочный юноша.

— Король может сослаться на политические соображения, а святейший папа в своих поступках ни перед кем не обязан отчитываться. Тем более что понтифик Климент VIII, тебя поддержавший, увы, уже на небесах. Однако, если нынешний святейший папа Лев XI потребовал бы ответа от упомянутого твоим величеством в начале нашей беседы своего нунция Рангони, тот мог бы воспользоваться философской системой отца Васкеза.

— О! — воскликнул некрасивый юноша как бы восхищенно, а пан Сорочинский принялся расхаживать взад-вперед по галерее, не обращая внимания на подозрительный скрип досок у себя под ногами, руками же размахивая. А говорил он вещи не вполне понятные:

— Я бы на его месте, прежде всего, напомнил, что, согласно учению отца Васкеза, у нас нет полной уверенности в том, правильно ли мы и добродетельно ли исполняем свои обязанности. Имеем в данном случае две точки зрения на твой статус: ты — чудесно спасшийся царевич Димитрий и ты — преступный самозванец, подобный Лжесмердису, о коем сообщает нам Геродот. Из этих двух точек зрения на данный вопрос каждая имеет свои основания, но ни одна из них не может почитаться несомненно достоверною (certa opinio)…

— О, проше пана, избавь меня от латыни, — отмахнулся обеими руками хитроумный юноша. — Мне не удалось получить достойного моего сана образования.

— А? Ну ладно… — И совершенно, видимо, забывшийся «короткополый» иезуит скривился, показывая, как оценивает образование, не научившее собеседника элементарной латыни. — Ни одно из мнений не может быть абсолютно достоверным, а каждое считаем лишь вероятным, правдоподобным. Разумеется, если святейший папа объявит твое царское величество самозванцем, для иезуита это будет мнение абсолютно достоверное, а не только непререкаемое. Ведь к трем обычным обетам иезуит добавляет обет беспрекословного подчинения святейшему папе, а это означает, что внутри ордена папа признается непогрешимым. Однако нунций Рангони не иезуит, он бенедиктинец. Святой отец Рангони папе, конечно же, тоже подчинится, однако возразит, что и прежнее мнение о том, что ты природный московский царевич, имело основания, следовательно, тоже правдоподобно. При этом упомянутые основания могли быть внутренними, например таковым является личное убеждение святого отца, что ты не обманщик, или внешними. Во втором случае имеются в виду авторитетные свидетельства — к примеру, той московской черни, перебежчиков, которые признали в тебе царевича. Теперь поставим вопрос о том, какое из двух мнений о тебе является более безопасным.