Самозванец. Кровавая месть - Станислав Росовецкий

— Долго объясняешь, — процедил ротмистр.

— Зато ничего не пропущу… От этого не несло мертвечиной, однако и не должен был еще провонять, если и он — живой мертвец: время еще не пришло. А для обычного тяжелораненого он слишком быстро вылечился.

— Разве ты, ученый человек, веришь в живых мертвецов? — быстро осведомился пан Ганнибал, выплюнув ус, который принялся было посасывать. Он явно успокаивался, привычный к передрягам старый вояка.

— Наука еще многого не может объяснить из происходящего в мире, а жизнь человека для нее вообще тайна за семью печатями. Нет-нет, я понимаю, что в Святом Писании есть ответы на все вопросы, однако они слишком обобщены, я бы сказал абстрактны.

— О, раны Господни!

— Кстати, о Писании… Там очень ярко описаны посмертные изменения на теле Лазаря Четверодневного, но ничего не сказано о том, что после оживления его Господом нашим Иисусом Христом он получил и тело здорового, не умиравшего человека. И разве тогда Лазарь не прожил оставшуюся часть своей продолженной Господом жизни именно как живой мертвец?

— О, раны Лазаревы! Где мой конь, монах?

— Пожалуй, я буду лучше отвечать тебе по порядку, а то не захочешь слушать… Этим двоим помогают ручные животные, вот. Теперь обо мне. Я не поляк, я из Лифляндии, из-под Дерпта, по-русски Юрьева. Теперь вы, поляки, у нас хозяйничаете, однако прежние господа, московиты, нам насолили куда больше. Ненавижу грязных московитов! А сам я теперь принадлежу к великой нации католиков, а отчизна моя — Рим. Конь же твой убежал в сторону мельницы в суматохе, которая началась, когда мы нашли коней здесь. И как только они тут оказались?

Старый ротмистр развел руками. Он, однако, в отличие от иезуита, любившего всему на свете искать объяснение, давно понял, что в жизни, а тем паче на войне, порядка не больше, чем в борделе в полночь, поспевай только прилаживаться ко вновь возникающим обстоятельствам. Тут Лизун, сам теперь верхом, подвел ему воронка пропавшего Лезги, уже под большим гусарским седлом; стремена висели низко, чуть ли не над самой землей.

Уже в седле, пристроив, наконец, палаш в ножны, пан Ганнибал закрутил головой:

— Эй, Тимош, а ты куда подевался?

— Я здесь, пане, — отозвался из-за его спины старый слуга. — Зацепило мне плечо, еле справился, как клятого Турка оседлывал.

— Давай сюда! И ты, Мамат! Не в голову ведь вы ранены, устроим, дьявол им в печенку, военный совет. И ты, святой отец, держись поблизости.

— Куда я денусь, пане ротмистр? Буду тут рядом седлать казацкого гнедка.

Мамат, непривычно бледный, с правой рукой на перевязи, заявил неприязненно:

— Да какой тебе еще военный совет, пане ротмистр? Нас тут поистине осталось каждой твари по паре да еще немец. Не засветить ли ему в морду, чтобы перестал лить слезы, как девчонка? Говорят, помогает.

— Как его? Георг, я не ошибся? — тихонько уточнил пан Ганнибал. И вдруг заорал: — Георг! Ауфштейн! Нехмен! Дер саттел![8]

Немедленно замолчал немец, вскочил, глотая слезы, и подхватил седло. А пан Ганнибал, усмехнувшись в усы, обратился к Мамату и Тимошу:

— Это нам с вами надо было бы рыдать, а не немцу. Знаете, сколько против нас было народу? Двое, пся крев! Пусть и не крестьяне, пусть лесные охотники! Все едино мы вдоем с Тимошем должны были па «раз-два» разогнать это быдло! — оглянулся на монашка и добавил уже потише: — Правда, оба, как убеждал меня отец иезуит, живые мертвецы.

— Ну, это, пане ротмистр, меняет дело, — еще более побледнев, протянул казак. — Мой Лезга остался там, на мельнице.

— И паш Корыто, царствие ему небесное, пал от руки Водяного, — перекрестился Тимош и скривился от боли.

— Водяной свою обиду мстил. Оп под колесом сидел, а вы ему на голову мочились, — неохотно пояснил пан Ганнибал. — Кроме того, Водяной на сушу вовсе не выходит. Нас прогнали с мельницы двое мужиков, и мне очень желательно было бы им насмешку отсмеять. Как вы на это смотрите:

— Ну, пусть их двое, мужиков, пусть они быдло, — Мамат отчеканил это, глядя в сторону. — Но с ними ведь еще лесовик. И к слову, пане ротмистр. А что, если он засел в засаду на этой самой дороге:

— Верно, казак! Как я мог забыть? И ведь черт проговорился мне ночью, что Лесной хозяин с Водяным стакнулись…

Тут замолчал ротмистр, потому что рассмотрел, наконец, с каким ужасом вытаращились на него собеседники.

— Вот когда я пожалел по-настоящему, что забыл прихватить с собою флакон святой воды, — пробормотал монашек, неумело подтягивая подпругу. — Есть, правда, еще одно средство — перекрестить с молитвою все грешные отверстия в теле пана ротмистра…

— И я недоглядел, Матка Бозка! Обещал ведь пани Геновефе, что буду присматривать за ее стариком…

— Молчать! А то как раз перекрещу все ваши грешные отверстия вот этой плетью! — И пан Ганнибал, действительно выхватив палаш, стукнул плашмя старого слугу по сапогу. — Мне черт во сне явился! Я с ним в кости играл!

Мамат, скривив губы, пожал плечами. Тимош покорно склонил голову. Монашек укрылся за гнедком.

— Военный совет, как же! Нашел я, старый дурак, с кем устраивать военные советы! — продолжил бушевать пан Ганнибал. — Я даже не могу приказать вам вернуться прямо сейчас, прикончить этих мужиков и забрать наше имущество и тела наших людей! А вот-вот уже и поздно станет…

— А ты расскажи нам свою задумку, — прищурился казак. — И тогда я, быть может, выкину из головы, что ты, пане ротмистр, поедешь выручать своего дорогого Джигита и повозку со всем твоим добром, а мы — тела убитых товарищей. А на кой они мне?

— Можно подумать, что барахло товарищей и их оружие ты решил подарить тому быдлу! А задумка мол проста. Пока мы бежали сюда и оседлывали коней, те мужики ловили Джигита, потом приводили одного из отбитых у нас коней, запрягали в повозку. Я знаю, с чем они там сейчас возятся? Мертвых раздевают, например. Если мы сейчас же поскачем на них и ударим, то, несомненно, застанем врасплох. Ты, Мамат, бери в здоровую руку пику, и мы вдвоем угрохаем того большого вонючку. Гей, у кого в стволах остались заряды? Вижу, что у троих. Подсыпьте пороху на полки и возьмите на себя лучника. А ты, Лизун, поедешь на коренной без седла. На месте разберешься, как там с повозкой. Удастся нам сразу покончить с тем быдлом, запрягай спокойно, нет — выталкивай повозку с поляны па дорогу.

— Да, конечно, — протянул плаксиво Лизун. — Чтобы меня утыкали стрелами, как пани Геновефа булавками свою подушечку для иголок. Ты в доспехе, папе, ты и толкай, если прожить пе сможешь без своей повозки!

— Ишь ты, какой ты, кашевар, у пас сегодня смелый! Лучше бы ты па врага так же храбро наступал, как на хозяина! — Старый ротмистр, как ни странно, развеселился. — Да ладно, буду и я толкать, а ты за мною спрячешься, трусишка. О, чуть пе забыл! Ты, святой отец, останешься здесь с Тимошем. Взгляни на его рану, перевяжи наскоро. Заодно за нас помолись. А нам уже некогда. По коням, пся крев! Вперед!

Когда па поляне возле мельницы услышали быстро приближающийся конский топот, без некоторой паники не обошлось. А именно три утопленницы, то ли жены, то ли наложницы Водяного, которые, передавал по цепочке кожаное ведро, украденное с повозки, заливали водой остатки тлеющего хвороста на крыльце мельницы, вот кто замешкался и засуетился! Были эти бабы отменно некрасивы, щеголяли такой же налимьей серой кожей, как у их мужа и повелителя, круглыми лягушечьими глазками да зелеными волосами, а приятные у живых женщин округлости отвратно отвисали у них и спереди, и сзади. Однако прикрыты жалкие их прелести были только водорослями, да и то кое-как, посему неудивительно и даже по-человечески понятно, что внимание влетевших на опушку всадников-иноземцев обратилось, прежде всего, на них. Почувствовав на себе взгляды чужих мужиков, да к тому же и красавчиков-военных, утопленницы наскоро прихорошились и с визгом помчались к запруде. Одна за другой бухнулись бабы в воду, а когда вода успокоилась, на поверхности осталось только кожаное ведро, да и то вскоре утонуло.

Однако никто тогда не стал бы присматриваться к несчастному кожаному ведру, ведь мстители позаботились о том, чтобы нападающим нашлось на что посмотреть. На ветвях самого большого дуба висели в одних рубашках трое иноземцев. Бычара и Лезга повешены были уже мертвыми и выглядели вполне пристойно, даже языков не высунули — в отличие от покачивающегося на сухом суку, ближнем к дороге, мушкетера Ганса Пурбаха из Мангейма. У немца, мало того что ноги, белые, бескровные, висели отдельно, но и окровавленные руки, связанные гибким корнем, свисали с шеи: выполнил-таки свое обещание мертвец Серьга.

А главное, удалось хитрецу отвлечь внимание нападавших от ямы, выкопанной прямо перед повозкой и наскоро перекрытой ветками и дерном. Старый ротмистр, вместе со всеми уставившийся на бренные останки Ганса, опомнился и натянул поводья, только когда слева и сзади от него раздалось душераздирающее ржание, настоящий лошадиный отчаянный вопль. В щель прорези на забрале увидел пан Ганнибал, что это рухнула в яму и напоролась животом на какую-то острую дрянь мухортая кобыла Мамата, а сам казак лежит неподвижно, уткнувшись головой в окованный железом обод тележного колеса, и под колесом расплывается темная лужа.