Царство. 1951 – 1954 - Александр Струев

Вслед за автобусом Букин дошел до проходной, вышел за территорию и не спеша, зашагал вдоль забора в сторону деревни. Сквозь молодую поросль черемухи проглядывали низкие деревенские домишки. Черемуха только-только зацвела, а пахла как изумительно — терпко, сочно! Андрей Иванович с удовольствием втянул чарующий аромат.

Автобус притормозил у магазина. На дороге стояла девушка. Слегка протрезвевший рыжий водитель выпрыгнул на дорогу и, пошатываясь, стал предлагать подвезти. Девушка качала головой, садиться к подвыпившей компании не торопилась.

— Хватит базарить, поехали! — отругал кавалера визгливый докторский голос.

Рыжего затянули обратно и машина, ухая мотором, тронулась. Через пару минут Андрей Иванович поравнялся с незнакомкой.

— Здравствуй! — поздоровался он. — Не обидели тебя?

Продавщица усмехнулась:

— Клеятся. Твои дружки?

— Наподобие того. Меня Андреем зовут.

— Анюта.

— Я знаю, что Аня. Сегодня про тебя рассказывали, — кивнул на пылящую вдалеке машину Букин.

— И что?

— Расхваливали. Сказали, что ты самая красивая.

— А я некрасивая?

— Красивая, вижу.

Брюнетке было лет двадцать, не больше. В ситцевом, чуть выше колена голубеньком платьице без рукавов, Аня выглядела потрясающе. «Сама молодость», — подумал Андрей.

— Домой?

— На станцию. В Раздоры еду, к подруге. Я тут живу, — Аня показала на свой дом.

— Могу до станции проводить? — предложил Букин.

— Пошли, — не возражала продавщица и, посмотрев на Андрея, добавила: — Приставать не будешь?

— Почему надо обязательно приставать? — опешил Андрей Иванович. — Мужики всегда пристают. Хочу из магазина уходить, устала от прилипал. Кто не зайдет, так сразу — пошли гулять или в кино тащит, а как пойдешь, тут же щупать лезет!

— Зато не скучно, внимание! — заулыбался Букин.

— Посмотрела бы на тебя с таким вниманием. На станции хромой дед билеты продает, лысый, без зубов, и тот туда же: «Тебе билетик, кисонька?» Билет дает и губами — чмок-чмок-чмок! — «Какая ты сладенькая! Хочешь чаю с бубликом?» Так бы и залепила наглецу!

Андрей Иванович хмыкнул.

— Лет-то тебе сколько?

— Семнадцать.

— Думал больше.

— Школу в этом году кончила и сразу в магазин. Деньги нужны. Мать больная, отца немцы убили.

— У меня тоже отца нет, тоже немцы, — грустно ответил Андрей Иванович.

Анечка Залетаева хоть и с отличием окончила Барвихинскую среднюю школу, никуда поступать не стала: к весне больная сердцем мама совершенно слегла, и оставлять ее надолго одну не получалось. Вот и устроилась Аня в магазин по близости, Шура, тамошняя продавщица, забеременела и собиралась рожать. Сначала планировали Аню на подмену, а потом, за старание и обязательность, решили постоянное место дать.

Вечер был теплый. Луна светила неярко, точно старый подслеповатый фонарь. Они молча дошли до станции. Дед-билетер маслеными глазенками обшарил девушку, не удосужив вниманием провожатого, и, поплевав на кончики пальцев, выдал билет.

В одно мгновение ветер разогнал теплый воздух и дунул прохладой. Лето еще не вступило в законные права, а весна была долгой и холодной. На перроне стало свежо.

— Не замерзнешь? — забеспокоился офицер.

— Я закаленная.

Платформа почти пустовала: две бабули в платочках с плетеными корзинами полными куриных яиц; мальчуган, лет пяти, прижимающий к груди затасканного серого мишку, в сопровождении толстой мамаши; худосочный мужчина, в затертом костюме с большим портфелем; и три добродушных, совершенно не похожих друг на друга, разнопородных пса, беззаботно разгуливающих от урны к скамейке в поисках чего-нибудь съестного.

Букин смотрел на спутницу и радовался, столько в ней было задора, молодости, гармонии, красоты. Иссиня-черные слегка вьющиеся, почти до пояса, волосы — густые, непокорные; насмешливые карие глаза; розовые губки; непринужденная осанка, и конечно грудь, не заметить которую было невозможно. Букин чувствовал, что засматривается на девушку, она же совсем не смотрела на него, будто была совершенно одна. Где-то вдалеке гуднула электричка. Андрей не знал, о чем говорить и глупо молчал. Когда поезд остановился и двери открылись, он сказал:

— Я с тобой ехать не могу, я на работе.

— Тогда пока! — ответила Аня и, не оборачиваясь, шагнула в вагон.

3 июня, среда

— Не обижайся, Иваныч, с зарплаты отдам! — канючил доктор, топая за Букиным. Он пропил деньги, которые должен был передать его матери. — Отключился я, словно наваждение какое-то!

Андрей Иванович не отвечал.

— Мы с ребятами в Парке Горького застряли, не помню, как домой приполз. Это рыжий с телефонистом виноваты, они меня затащили. Сорвался с катушек!

Букин даже не смотрел в его сторону. Если бы не служба, с каким бы удовольствием он врезал в эту пропитую рожу!

— С получки сразу мамочке твоей денежки отвезу, в самую первую очередь! Такой я мудак, Иваныч! — наивно моргал доктор.

Он недолго прослонялся, изображая раскаяние на своем помятом, красном, дурно пахнувшем лице. Отделавшись от Букина, врач забежал в медпункт и одним махом проглотил содержимое двух пузырьков медицинского спирта, слив их в эмалированную кружку. После спирта врач крякнул, пошел пятнами, потряс, как собака, брылями, вернее, обвисшими, как у бультерьера щеками и потянулся за новой порцией.

В восемь ноль пять Никита Сергеевич выезжал на работу, машины выстроились перед особняком. Жмурясь от солнца, Хрущев прошествовал к машине.

— Чего хмурый? — глядя на прикрепленного, спросил он.

— Доктор пьяный, — доложил Букин.

— Убрать! Чтоб глаза мои его не видели!

Машины, одна за другой, выезжали из ворот. Вдоль дороги до выезда на Успенское шоссе стояла охрана. Двое автоматчиков держались ближе к пожарке, с одной стороны дачного забора, а двое других — застыли рядом с деревенскими домами, и на перекрестке, под липами, выглядывала пара.

— Надо им как-то прятаться, — недовольно сказал Никита Сергеевич. — А то маячат у всех на виду, граждан оружием пугают.

4 июня, четверг

Начальник Бутырской тюрьмы вызвал заместителя.

— Сходил?

— Так точно, сходил. Товарищ Сталин…

— Подследственный Васильев! — оборвал его подполковник.

— Подследственный Васильев, — поправился заместитель, — требует бумагу, хочет писать в Центральный Комитет.

Начальник тюрьмы наморщил лоб. При поступлении у Василия Иосифовича отобрали все, включая личную одежду и обувь, выдали тюремное, неудобное и не первой свежести, такое поступило распоряжение. В камеру поместили холодную, точнее, плохо отапливаемую, самую крайнюю, без окошка, одиночную. Первое время заключенный истерил, грозился, через три дня простудился и заболел, тяжело заболел. Врачей к себе не подпускал, надрывно кашлял, повторяя: «Лучше умру!» Но когда температура шарахнула под сорок, испугался, запросил доктора и стал принимать лекарства.

— Человеки всегда геройствуют, а как до смерти доходит, никому умирать не хочется! — заключил искушенный тюремщик.

Больного отправили в тюремную больницу. Две недели его лечили, отпаивали горячими настоями, а потом, выходив, бросили в тоже холодное место. Но в понедельник поступила новая вводная, Васильева перевели в теплую пятиместную камеру, выдали одежду, которую не страшно было одеть, новехонькие, в самую пору башмаки и тюфячок, чтобы спалось удобней. Василий здорово исхудал, тюремную еду, если ее можно было называть едой, кушал плохо.

Из Бутырки ежедневно посылали на Лубянку подробные отчеты о содержании и здоровье арестанта Васильева. Генерал-лейтенант Василий Иосифович Сталин в учреждении был переименован в гражданина Васильева. Первые две недели он на Васильева не отзывался, проклиная поименно всех членов Президиума Центрального Комитета, грозил власти народным восстанием, потом нахлынуло безразличие, апатия: «Васильев он или Сталин, какая разница в этом бездушном, каменном мраке?» Потом заболел.

— Он ест?

— Начал есть. Еду берем из рабочей столовой.

— Правильно, — одобрил начальник. — Баландой его больше не корми. Подселили к нему кого?

— Сразу двух, как уславливались.

— То есть в камере сидят трое?

— С ним — трое. Один бывший преподаватель с МГУ, другой машинист. Но машинист, по-моему, более смышленый, — заметил заместитель.

— Читал их бумаги, согласен. Эмгэушник совсем недоделанный. Он кем был в университете, химиком?

— Философ он. С кафедры философии.

— Значит, болтун!

— Толку от него мало. Может убрать?

— Пусть пока сидит. Ты, вот что, — начальник тюрьмы исподлобья взглянул на подчиненного, — прогулки Васильеву увеличь. Эти двое, сокамерники, пусть с ним ходят. Потом с питанием, разнообразь. Что-нибудь с офицерского стола дай.