Пушкинский том (сборник) - Андрей Битов

Причем никакого насилия, кроме как над самим собой.

Потому что у него во власти было лишь слово, за него он и был в ответе.

Вряд ли он ни о чем не подозревал.

Свободы сеятель пустынный, я вышел рано, до звезды (1823).

Зачем ты послан был и кто тебя послал? (1824)

И Он мне грудь рассек мечем… (1826)

Я памятник себе воздвиг… (1836)

Возможность понимать Петра как себя…

Всё то, что измученному школой сознанию покажется в лучшем случае метафорой, а в худшем – избытком пафоса, может оказаться просто записью в дневнике:

«Это делает мне большую разницу…»

Пушкин знал, что делает, бросая вызов Дантесу.

Мысли Сальери о Моцарте были ему близки больше, чем понятны, как мысли о самом себе.

Зависть была, а Сальери не было. Надо было его родить. Для начала в виде литературного героя.

Он рожден вместе с благородным мстителем. Скажем, Сильвио из «Выстрела». Созвучно. Не знающий цены жизни, поплевывающий косточки граф Б. – чем не Моцарт?

Только Сильвио прострелил картину, а не тело.

В брюшину попали Пушкину. Жертва времени – жертва времени.

«Ужо тебе!» – погрозил было обезумевший Евгений Петру.

Ужо нам…

Преждевременность – грозная вещь. «Ничего более русского, чем язык, у нас нет»… Легко было сказать. Имена всех народов – существительные, от понятных стран. Один русский – прилагательное, не иначе как к слову «человек». Определение осталось, «человек» – опущен.

Петр принес себя в жертву Петербургу, Пушкин – русской речи, Петербург пожертвовал себя России, русские – XX веку. Кому же пожертвует себя Россия, как не всему миру? Чтобы остался на земле человек.

Иначе зачем вся эта преждевременность? Не для того ли, чтобы совпасть с самим собой во времени? Чем не русская идея…

«Об нем жалеют – он доволен» [26]

1835

Тут вот какая неуместная история… Вспомнить я ее тем более хочу, что ровно год, как не стало замечательного ленинградского писателя Виктора Голявкина, который, начав писать свободно и самобытно в конце 50-х годов, повлиял на всё мое поколение, на всю ленинградскую прозу, на всё ее развитие. Так вот с Виктором Голявкиным, который сначала был парадоксалистом в жизни, а потом эти его парадоксы жизни переходили в тексты – он был автором абсурдных текстов, понятия не имея ни о западном опыте, ни даже об опыте обэриутов, просто исходя из своего дара, таланта и личности, – история была такая: приехал «больше чем поэт» в Ленинград, он был уже прославлен, ходил в гениях в Москве, слава у него была всесоюзная, а Голявкин был гений местного значения, его не печатали, он был известен в кругах. Ну, московский гений сразу поинтересовался, кто в Ленинграде гений. И щедро, со своей патриаршей московской вершины, навестил этого никому еще не известного гения, проживающего в общежитии Академии художеств. Ну, они, естественно, выпили, поговорили, почитали друг другу, выразили друг другу одобрение и ободрение, но, по-видимому, всё-таки выпили, и Евгению, как всегда, – это был его стиль: такая широта, размах, – ему нужно было как-то сменить место. Поймал такси, Голявкина усадил сзади, сам рядом с шофером. Голявкин стал неожиданно мрачен и в машине уже молчал, а Евгений выступал и что-то такое рассуждал. Голявкин, надо сказать, был чемпионом Баку по боксу когда-то, и он ему вдруг сказал: «Женя!» – тот обернулся, и он его тогда, пардон, ударил. Наверное, сильно. Женя, конечно, абсолютно оторопел, обалдел, он остановил такси и сказал с пафосом: «Пшел вон из моей машины!» – из моей машины! История быстро распространилась по Ленинграду. И я Голявкина спросил: слушай, ну как же так получилось? За что ты, собственно говоря? Ну, нравится – не нравится, но как-то так… слишком. Он говорит: «Видишь ли, он меня поднял». Я говорю: как – поднял? «Буквально, – говорит – поднял, когда у меня в общежитии мы выпили, всё было нормально, а потом он вдруг подошел ко мне, сзади обнял меня и поднял». Я говорю: ну что же, это же дружеский жест. «Нет, вот если бы ты меня поднял, это был бы дружеский жест, а он не в том смысле меня поднял. Он говорит: „Ты гений – я гений, но я тебя еще и поднять могу“». Вот эта бредовая история мне запала: ты гений – я гений, а я тебя еще и поднять могу.

Разговор о гениях: о таланте и личности, славе и признании, тем более о гениальности, для литературной науки неприличен, потому что насущен. Категории эти запретны, потому что ненаучны, род литературной графомании. Однако они были насущны для самих объектов исследования, тем более для поэтов романтической школы, которыми поначалу бывали все наши основоположники. Соотношение Пушкин – Гоголь в этом смысле едва ли не самое поучительное. Написано и переписано об этом всё. В одном московском дворе я встретил одинокого Ленина с протянутой рукой: он не призывал нас, о чем свидетельствовали ноги, согнутые в коленях, – он обнимал куда-то девшегося Сталина. Теперь история этой скульптурной группы «Сталин и Ленин в Горках» достаточно известна: она изготовлена по фотографии, в свою очередь сфальсифицированной. Ленин же как был один в подлиннике, так и остался: скамейку отняли.

Никто в науке не заподозрит себя в том, что отстаивает вдохновенно гипотезы, заинпринтингованные матрицами подобных памятников.

Сами посудите: какие страсти, какая борьба! Перевести Пушкина через улицу, повернуть на сто восемьдесят градусов: туда не смотри – сюда смотри! Нету Страстного монастыря, нету! Гоголя отволочь на задворки: здесь сиди!

Что тут делать?

Открываю Пушкина – закрываю Гоголя. И наоборот. В любом месте – и всё на месте.

«Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет всё. <…>…сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать всё не в настоящем виде».

«Н. избирает себе в наперсники Невский проспект – он доверяет ему все свои домашние беспокойства, все семейственные огорчения. – Об нем жалеют – он доволен».

Что тут делать??

Иду к специалисту. Говорю:

– Гипотезу имею.

– Излагайте, – говорит.

– Поразила меня тут одна запись, то, что публикуется в пушкинских планах, там, где «Карты; продан», «Влюбленный бес» – и там вдруг как будто бы никем не отмеченная, во всяком случае я не встречал, одна запись, которая мне поразительно напомнила один гоголевский сюжет. И стал я вспоминать многократно литературоведами – гоголеведами, пушкиноведами – переписанную историю взаимоотношений Пушкина и Гоголя в каком-то своем ключе.

Конечно, это наследие еще из советского периода, когда все великие посматривали друг на друга и вместе смотрели в сторону нашего светлого будущего и когда мы всех их жалели за то, что они страдали при царизме и только мы их умеем любить… я думаю, что это всё – дружба великих людей, это «Маркс – Энгельс», «Ленин – Сталин» – всё это давило и на все взаимоотношения великих людей в истории русской литературы. Вот и Пушкин – Гоголь всё обязательно вдвоем. Огромные сожаления по поводу того, что Пушкин с Лермонтовым никак не поженились. С Гоголем, однако, факт, факт тем более, что Пушкин щедро отдал ему два замысла, которые стали его шедеврами, – «Ревизор» и «Мертвые души» – всё это, естественно, рассматривалось как вот такая преемственность от гения к гению…