Пушкинский том (сборник) - Андрей Битов

– Но всё-таки это какие-то гротесковые, непушкинские дела…

– Ну он ушел из этого, у него со скульптурой взаимодействие такого рода было как взаимодействие жизни и смерти, а здесь взаимоотражение жизни и образа… Скульптура материально кажется более холодной и мертвой, а живопись – более теплой, и поскольку на плоскости – то не трупообразной. Не подобны ли эти переходы трансформации образ – замысел – сюжет – произведение?

– Я думаю, что правы были и Вацуро, и Лотман, которые говорили, что Пушкин нужные ему сюжеты никогда бы не отдал – ни случайно, ни нарочно. Вот смотришь на эту запись – ведь это гоголевский сюжет, ну что с ним Пушкину было делать?

– Но это же в пушкинских планах записано… Ведь и план про ревизора у Пушкина есть: «Криспин приезжает в губернию…»

– А Гоголь-то собирался писать трагедию – не вышло, тогда он написал комедию «Ревизор». И это стало пищей для такого уже сейчас распространившегося литературоведческого сюжета, что «Ревизор» – это пародия на «Бориса Годунова». Про это Эйзенштейн писал книгу, все последние годы жизни потратил на нее, и сейчас модные исследователи это развивают, что Гоголь изначально задумывал трагедию, ориентировался на «Бориса Годунова», а потом раз – и «Ревизор».

– Но это же тоже опора, писать пародию – это тоже опора. Пушкин сначала писал «Бориса Годунова» – это единственный раз, когда виден труд, – «драма народная в духе Шекспировом», – трудовое, тяжеловатое, подъемное, для Пушкина там видно усилие. А потом вдруг раз – и пародия на довольно слабую поэму Шекспира, – летит – пишет «Графа Нулина». А это как раз был год, когда Пушкин выбирал в мировой литературе классика для опоры и для отталкивания – от Байрона переходил к Гёте, от Гёте – к Шекспиру. И в конце концов кончает всё пародией. Пародия – это как бы и некоторое торжество, превозмогание, во всяком случае – ощущение свободы от угнетавшего образца, угнетавшего эталона. В этом плане вполне может быть, что Гоголь не только восхищался и опирался, но и… имел в виду. Это очень трудно разбирать, но, к сожалению, как бы это вульгарно ни звучало, литература – очень спортивное занятие. И вот среди современников, среди коллег это уж совершенно очевидно. Где критерии этой соревновательности, где обозначение того качества, которое может быть сравнимо, – это всё не научные категории и не очень они могут быть обсуждены. Тем не менее как факт психологии творчества всегда важнее контекст не того предшествия – наследия, которое позже выписывают как великую линию исследователи, всё по ветхозаветному принципу: Авраам родил Иакова, – а наоборот, как логика отталкивания и низвержения, утверждения самого себя. Пушкин наработал отталкиваний больше, чем опор, а у Гоголя для отталкивания опоры не было.

– У Пушкина, по-моему, этой спортивности сильно меньше было, чем у Гоголя… Что касается пушкинских сюжетов, то если что-то у него там в планах находится – это еще ничего не значит, этого столько было! и с какой легкостью это потом отбрасывалось…

– Поэтому мне бы и хотелось уточнить, на каком основании и не произвол ли это составителя и комментатора – помещают эти пушкинские строки в планы… Это очень похоже на зарисовку характера. И можно заподозрить, что Гоголь, посещающий уже Пушкина на правах коллеги и зная, что Пушкин его признал и благожелательно выслушивает, мог кипеть с какой-то сценкой Невского проспекта, излагая свой образ и видение, но еще не произведение, и Пушкин, видя такую принадлежность образу самого Гоголя, которого он мог воспринимать и иронически иной раз, сделал такую запись о нем.

– Вообще поразительно, что про этот фрагмент никто не написал ни одной строчки. Мне кажется важным, что это завязано на Петербурге. То, что называется теперь «петербургским текстом», – похоже, что это рождалось именно между ними. Там ведь был в 1833 году этот общий замысел петербургского альманаха «Тройчатка» с распределением ролей, на троих с В.Ф. Одоевским, и предполагается, что наброски «Невского проспекта» тогда уже были, а потом Пушкин поехал в Болдино и там написал две «петербургские повести» в стихах и в прозе – «Пиковую даму» и «Медного всадника»…

– Самый главный петербургский текст.

– Да, но на этом всё у Пушкина и кончилось, он отработал это и всё сказал, что хотел, видимо. А Гоголь писал и писал после этого петербургские повести, дальше Достоевский – и пошло то, что называется теперь «петербургским текстом русской литературы».

А что могло из этого сюжета у Пушкина получиться – трудно даже представить.

– Между прочим, и «Невский проспект» и «Медный всадник» – сюжет преследования.

– Странные сближения…

– Бывают. Когда художник доходит до окончательного образа, его уже не догнать. Кстати, о том, что Пушкин пропустил, не доделал: Пушкин очень хорошо помнил весь свой текст, это совершенно очевидно. Он всё свое хозяйство видел, и этой записи какое-то место есть. То ли в пресловутой вазе, то ли это зарисовка с самого Гоголя, который еще до «Невского проспекта» входит с каким-то вдохновенным образом и начинает его повествовать еще дописьменным, эмоциональным, еще устным языком, но уже своими словами, – то ли это зарисовка с Гоголя, то ли это зарисовка собственного своего какого-то замысла – сюжет-портрет, где характер равен сюжету, – никто не скажет… Кстати, в «Пиковой даме» сюжет сюжетом, но портрет портретом, то есть – не знаю, как в этом разбирались, – возможно, он от Германна пришел к сюжету, а не от сюжета к Германну. А тут – «Об нем жалеют – он доволен» намекает всё-таки на будущий объем прозы. Перекличка с «Невским проспектом» очевидна, где подобное «наперсничество» выведено в сюжет и где пушкинская рамка только в начале и в конце, а в середине – Гоголь.

– Вот мы уже и утвердили: пушкинская рамка. Всё, факт литературоведческий. Но вот что Набоков писал об отношениях Гоголя и Пушкина: «По какой-то причине (возможно, от ненормальной боязни всякой ответственности) Гоголь старался всех убедить, будто до 1837 года, то есть до смерти Пушкина, всё, что он написал, было сделано под влиянием поэта и по его подсказке. Но, так как творчество Гоголя разительно отличается от того, что создал Пушкин, а вдобавок последнему хватало своих забот и недосуг было водить пером литературного собрата, сведения, столь охотно сообщаемые Гоголем, вряд ли заслуживают доверия». Ну, понятно, что он это раздувал…

– Ну да, и Набоков вполне понятен. И его книга «Николай Гоголь» замечательна в своем роде, благо писана по-английски… Тут я не могу не вернуться всё к той же вещи, о которой неприлично думать и ненаучно говорить, – к соотношению личности и дара. Гоголь сжег себя в топке гениального дара; Пушкин – прежде всего гениальная личность: дар свой переплавил в гений. Гоголь иначе выгорел в этих плотных слоях, и ему опора пушкинская в таком случае чрезвычайно была важна – какой-то баланс между гениальной личностью и гениальным талантом он находил как раз в опоре на Пушкина. Опора была – пока Пушкин был: «Для кого я буду теперь писать?»