Пушкинский том (сборник) - Андрей Битов

– Ну сейчас, между прочим, наоборот, создается другой миф – о каком-то тайном соперничестве…

– Соперничество не соперничество, а об искренности Николая Васильевича говорить затрудняюсь. Однако принято за факт, что Гоголь Пушкина первого знакомил со всеми своими произведениями, что Пушкин воскликнул, прослушав главы «Мертвых душ»: «Как грустна наша Россия!» – всё это, впрочем, со слов Гоголя… Оба были, прямо скажем, мифотворцы немалые, но – разного плана. Всё это не проверить, а – поверить. Тем не менее реакция Гоголя на смерть Пушкина кажется мне совершенно неподдельной по интонации: «Для кого я буду теперь писать!» И вот это «для кого я буду теперь писать» и служит для меня ключом в оценке этой щедрой передачи замыслов. Где это я, однако, вычитал, что Пушкин говорил то ли иронично, то ли раздраженно: «С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя»?

– Это Анненков записал со слов пушкинской жены, Натальи Николаевны.

– Ну вот я и подозреваю, что уровень глав «Мертвых душ» был настолько убедителен для Пушкина, что Пушкин мог себе сказать: «Нет, так бы я не написал», а «Ревизора» ему было отчасти жалко, этот сюжет был ему чем-то дорог, тем более что он его пережил на практике, в жизни… Это всё исследователи знают, до какой степени эти сюжеты были действительно переданы, насколько Пушкин о них сожалел, в это я влезать не хочу. Анекдот и есть анекдот – его рассказывают друг другу. Припомним словоупотребление того времени: «Анекдот – короткий по содержанию и сжатый в изложении рассказ о замечательном или забавном случае» (cловарь Даля). Многие русские писатели писали как бы по анекдоту – «Граф Нулин», «Коляска». Факт, возбуждающий воображение гения. И гоголевская «Шинель», как известно, произошла из анекдота, как сослуживцы подарили ружье, а человек мечтал об этом ружье, чиновник, и на первой же охоте его потерял и с охоты, потеряв это ружье, вернулся совершенно мертвый, и все рассказывают это как забавный случай, тем более что там был очень гуманный финал этого случая, потому что сослуживцы, видя такое горе, скинулись ему на второе ружье. Как отмечали современники, свидетели, насколько я помню, Гоголь, выслушав это, стал очень мрачен. Очень мрачен он был, а в результате этого получилась «Шинель».

– Вообще-то не так всё было.

– Важно, как претворяется анекдот, тем более в гоголевских мозгах. Пушкин написал же «Медного всадника», так и не побывав ни при одном наводнении, да? и, между прочим, по-своему даже сожалея об этом, что можно проследить в 24-м году по его некоторым реакциям на наводнение, а потом получается, что он был едва ли не больше свидетелем, чем те, которые у него эти впечатления перехватили, включая Мицкевича. Так? Так что где воображение, где повод включить это воображение, на какой уровень оно включается, это – не нашего понятия дело, потому что речь идет о воображении Гоголя…

Не моего ума дело, кто гений, кто талант, что чем обеспечено, личность и талант, в каких они находятся соотношениях, – оставим это более праздным умам, но тем не менее у Гоголя на первом плане стоит именно гениальный талант, а гениальный талант нуждается в гениальном стержне, в гениальной внутренней опоре. Пушкин и явился для него таковой по молодости. Ориентации, и соотнесения, и проверки, и какая-то внутренняя перекличка, соседство, коллегиальность – это всё, безусловно, было. Так вот когда Пушкин дает сюжет или когда сюжет подслушан как анекдот со стороны – это разные вещи. Если Пушкин говорит: вот это что-то очень занимательное – то под этим, скажем условно, есть обеспечение возможности гениального произведения. Это обеспечение очень трудно выделить в какую бы то ни было толковую научную категорию, но оно есть, оно дает высвобождение гениальному таланту: вот я наверняка тут чего-то накопаю. Это обеспечение – не просто щедрость Пушкина, но и то, чем Гоголь действительно воспользовался. Чувствовал, что под этим может быть бездна, причем это «без дна» будет таким, какое надо выгрести, он и выгреб достаточно убедительно – и «Ревизора», и «Мертвые души». Мне хотелось бы подчеркнуть, что заимствование, и заимствование, может, даже с соизволения Пушкина, сюжетов, ему подсказанных, – это не совсем уж простая акция. Гоголь мог полностью доверить свой гениальный талант тому сюжету, в потенциальной глубине которого мог быть уверен. Вот это обеспечение, что анекдот произошел от Пушкина, а не со стороны, как, допустим, «Шинель», следует иметь в виду. Во всяком случае, я его имею в виду, не знаю, как я сумею это сформулировать покрепче. Неравнозначная история Голявкина и Евтушенко в данном случае является уже анекдотом в нашем смысле. Вот почему-то она меня на эти мысли натолкнула.

«Об нем жалеют – он доволен». В комментариях я прочитал, что Н. может читаться как «аш» тоже. Что имел в виду комментатор? Я был удивлен, но у меня сразу возникло ощущение, что это очень напоминает «Невский проспект». Пушкинская запись датируется как-то очень уж приблизительно – началом 30-х годов. Попробуем соотнести, когда произошли все эти передачи «Ревизора», «Мертвых душ» и когда возникла эта реакция шутливая, а может, слегка раздраженная, что «с этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя», и тогда подумаем: не является ли «Невский проспект» тоже подсказанным Пушкиным сюжетом?

– Но отличие этого случая от других в том, что про передачу сюжетов «Ревизора» и «Мертвых душ» Гоголь трубил на каждом перекрестке, а вот о «Невском проспекте» как-то не обмолвился ни разу. Ему ведь важно было не только взять обеспеченный сюжет, но и дать к нему сразу синхронный комментарий, объявив это сюжетом Пушкина и таким образом создавая впечатление, что Пушкин водил его пером. В случае с «Невским проспектом» ничего такого мы не знаем, зато знаем, что Пушкин присутствовал, так сказать, при творческом процессе, то есть читал повесть как минимум дважды до публикации: в первый раз, видимо, в черновом каком-то варианте, второй раз уже беловой текст, который Гоголь приготовил для цензуры…

– Но уж очень модель этой записи сходна с «Невским проспектом»! А вот мог ли Пушкин сделать такую запись после «Невского проспекта» – это представляется мне сомнительным. «Невский проспект» тоже слабо датируемая вещь. В комментариях я вычитал, что Гоголь задолго до 1834 года – то ли в 1831-м, то ли в 1832-м – сделал петербургские зарисовки, какие-то там описания, я не знаю, читал ли он их Пушкину… От этого зависит заключение: Пушкин – Гоголю или Гоголь – Пушкину?

– Одно дело – передача сюжета как некая акция, с обеих сторон сознательная, а другое дело – подслушанный разговор… Гоголь, я думаю, обращал внимание на какие-то устные рассказы Пушкина, и в этом случае, может быть, не было акта дарения сюжета, а было то, что Вацуро назвал «плагиатом Гоголя», а может, это тот случай, когда Пушкин с легкостью отдает ненужное, как с «Уединенным домиком на Васильевском». Тоже «петербургский текст», рассказанный Пушкиным анекдот или уже новелла… Титов за ним записывает, потом как честный человек несет Пушкину, показывает – и Пушкин с удовольствием дает ему право на публикацию. Может, что-то в этом роде и здесь было?