Посол Господина Великого - Андрей Посняков

Оранжевым закатом пылали доспехи всадников — московских служилых людей, что со спешным докладом пробирались в Коростынь, к князю Даниилу Холмскому.

Князь Даниил сидел в просторной горнице — ноги в воде парил, болели у князя ноги-то, особливо перед битвой. Рядом, за столом, на лавке — ближние воеводы-советчики: Федор Хромой да Пестрый-Стародубский. В конце июня еще войско князя сожгло и разграбило Русу. От новгородской «судовой рати», пересекавшей Ильмень-озеро, одни ошметки остались. С вестью победной и посланы были гонцы к Ивану Васильевичу. Во главе гонцов тех — Силантий Ржа — воин известнейший да храбрейший. Иван-то Васильевич, государь великий, уже, Волок Ламский проехав, в Торжок прибыл. Там войско московское с тверскими полками соединилось — пошли дальше. На Коломно-озеро.

Застучали по крыльцу сапоги кованые. Распахнулась дверь. Воин в черных доспехах быстро вошел в горницу, поклонился.

— Силантий! — радостно воскликнул князь Даниил. — Как государь-то?

— Смеялся, — кратко ответил Силантий. — Рассказывал ему, как доспехи те тяжкие, что у новгородцев отняли, в воду метали, а иные огню предали, не очень-то нужны, и своих довольно! Про Демон тоже рек князю…

— Ну? — воеводы разом вскинули головы.

Силантий Ржа махнул рукой:

— Не велит государь Демон-городок пока трогать, велит к Шелони идти — с псковичами соединяться. Под Демоном один полк оставляет.

— К Шелони, говоришь… — задумался князь. — Оно так… государю виднее. Ладно, на днях и выступим! Садись вон к столу, Силантий… покушай…

— Благодарствую.

Откушав, совет держали. Как половчее на новгородскую рать ударить. Силантий дело предложил: за правым брегом крутым укрыться — да затем внезапно чрез реку нагрянуть, конницей…

— А пройдут, кони-то? — засомневался дотошный Федор Хромой. — Надо бы видоков послать.

— Пошлем завтра, — согласно кивнул князь. — А так — дельно получится!

Ночью уже распростился со всеми Силантий, спать пошел — трое суток в седле — шутка ли!

И воеводы засобирались.

Не успел Пестрый-Стародубский с лавки подняться — грузен уж больно стал — как шум какой-то с крыльца донесся.

Окрикнул громко князь. Воеводы за сабли — мало ли…

Кольчугой звеня, вошел охранный сотник.

— Спытальника новгородского поймали, князь-батюшка! Рекой пробирался. Хотели голову рубить — кричит, дескать, наш он, московский.

— Да и рубили бы. Однако… — князь задумался, почесал крупную голову. — По реке, говоришь, пробирался?

— По реке, батюшка!

— Ну, тащи сюда, про броды спытаем.

По знаку сотника вооруженные короткими рогатинами воины втащили в горницу мокрого мужичагу с трясущейся кудлатой бородищей.

Посмотрел князь строго:

— Кто таков?

— Тимоха я, Рысью прозванный, Ставра-боярина человечек. Да ваши знать должны…

— Броды чрез Шелонь-реку знаешь ли, Рысь?

— Броды покажу — знаю! Прямо там, у Шелони-реки, под Мусцами, стоит рать новгородская.

— Большая ли?

— Сто раз по сорок!

Князь и воеводы переглянулись. Сто раз по сорок — это почти в десять раз больше, чем все войско Даниила Холмского. Тут задумаешься…

— Кто в рати?

— Ополченье, — Тимоха презрительно махнул рукой. — Почитай, одни шильники… Сидят сейчас, псковичей ждут, трапезничают. А владычный-то полк супротив вас сражаться не очень-то хочет…

— Ополченье, говоришь… так-так… — Князь Даниил посмотрел на своих воевод, улыбнулся: — Как там Силантий говорил? Через реку — да внезапно? Утром… — князь обернулся — в распахнутое окно бил первый солнечный луч, светлый, тоненький, теплый. — Уже, чай, и утро… Собирайте рать, воеводы! Посейчас выступаем, неча зря время терять!

Подобравшись к новгородским позициям в тени высокого правого берега, они вылетели из обмелевшей реки, словно водяные черти. Выскочив, с гиканьем понеслись на ничего не подозревающих новгородцев. Рубили…

Словно железные дьяволы, вылетели на низкий берег — крики и стоны раненых тонули в их торжествующем кличе:

— Москва!

Москва!

Москва!

В панике забегали по полю люди, падая под ударами сабель.

— Москва!

Отрубленные головы катились в реку кровавыми мячиками…

— Москва!

Едва проснувшись, выглядывали из шалашей ополченцы: оружейники, кожемяки, сбитенщики… И, пронзенные копьями, падали прямо в траву, с качающимися шариками росы…

— Москва!

Кто бежал, кто пытался сопротивляться — неумело, неорганизованно, глупо, — конец был один…

— Москва!

Они все шли и шли, воины великого князя Ивана, наваливались с разных сторон, действуя не так числом, как уменьем. Не то — новгородцы, хоть и больше их было. Одно слово, ополченцы — не воины. В их нестройные ряды быстро вклинивались московиты, рубили направо и налево. Они не ведали жалости — новгородская кровь обильно окропила берег Шелони, и воды реки окрасились алым. Кровь была везде — падала тяжелыми каплями с сабель и копий, ручьями текла по земле, скапливаясь в бурых, дурно пахнущих лужах. Стоны раненых и предсмертные крики, смешиваясь, стелились над полем боя отвратительным гулом. Гул этот, все эти вопли, крики, стенания, являлись лишь фоном для жуткого клича — «Москва!».

— Москва!

С этим криком один из московских всадников с маху отрубил голову какому-то подмастерью и, насадив ее на копье, поднял к небу!

— Москва!

Кровь стекала с отрубленной головы на руку, на грудь, на лицо, на бороду московита, с дьявольской улыбкой тот слизывал с губ соленые капли.

— Москва!

Московская рать терзала разношерстное новгородское войско, как маленький охотничий беркут — лебедя, как орел — барана, как мангуст длинную жирную кобру, у которой к тому же и яду почти не осталось.

— Москва!

Солнце, несмотря на полдень, было изжелта-красным, словно и оно жадно впитывало в себя людскую кровь. Пробегающие по небу облака иногда закрывали ненадолго светило, и тогда оно принимало вид румяной застыдившейся девицы. Облака уходили — и воспрянувшее солнце вновь посылало сражающимся свои кровавые жаркие стрелы.

Сшибались во встречной схватке кони и люди, звенело железо, трещали кости, кричали под копытами коней умирающие. Бились… Русские против русских… Пощады не знали… Над ранеными глумились… Пленным новгородцам отрезали носы и уши…

— Москва!

Быстрее всех опомнилась кованая боярская рать. Быстро одоспешились, выехали…

Московские озадачились, увидев медленно приближающиеся к ним железные неповоротливые фигуры в шлемах с опущенными забралами в виде устрашающих зубастых рож. Кто-то перекрестился… Кто-то поджег зелье в ручнице…

Ба-бах!!!

Просвистели в воздухе пули.

Отскочили от лат новгородских, словно горох!

— Господи…

Всадник в черненых латах поднял забрало.

— С боку их, — сказал, усмехаясь. — Быстро наскочить — неповоротливы больно.

Опустив забрало, вскинул копье.

Первым же ударом выбил из седла Киприяна Арбузьева. Тут уж и налетели с боку… Били, стреляли рать кованую — а больше — по лошадям. Упавших в полон брали…

Повели и Киприяна Арбузьева да старого боярина Епифана Власьевича — вот уж кто ошарашенно глазами хлопал — с эдакой-то тяжестью на землю из седла хлопнуться — не всякий и выживет, да уж не привыкать Епифану… Схватили и посадников — Дмитрия Борецкого и Казимира Василия — подвели к князю Даниле. Гордо смотрели посадники, без страха — плен так плен. Так уж суждено, видно. Владычный полк ни одного движенья не сделал — так в сторонке и простоял все время.

Пока рубили…

Пока стреляли…

Пока в полон брали…

Пока берег Шелонский низкий новгородской кровью красился…

— Москва!

Олег Иваныч в с правого фланга бился. Вместе с родными славенскими. Никакого страха не чувствовал — правильно говорят, что на миру и смерть красна. Тем более за родную-то землю! Рядом, плечом к плечу, оглоеды бились — эва, махали дубинами. Пара москвичей точно на другой берег улетела от ударов таких! Дедку Евфимию правую руку арбалетной стрелой прострелили, ничего — левой владел старик не хуже. Рубил врагов по мере сил. Пафнутий, старый слуга скособоченный. Не впервой сталкивался он с московитами — лет пятнадцать назад изрядно приходилось рубиться, еще до Ялжебицкого мира. Там и скрючило его от удара вражеского. Однако — выжил. Там — выжил. А здесь… Неудачно как-то обернулся Пафнутий… Мелькнуло что-то… Тяжелая стрела московская старику прямо в глаз вонзилась. По упавшему телу пара всадников пронеслась — не заметили, а самому-то Пафнутию уже все равно было.

Акинфий, сторож усадебный, нелюдимый… Никогда б не подумал Олег Иваныч, что тот столько ругани непотребной знает! Прямо — виртуоз. Специалист в языкознании… как товарищ Сталин! Упал и Акинфий, копьем московитским пронзенный. Вскричал только: «Ах, вашу!», да так и упал, не продолжив…