Огненная земля - Аркадий Первенцев

На корме, у дымовых шашек, сидел Линник. С хитроватой смекалкой опытного десантника он все же помедлил лезть вниз и остался наверху. Тут же пристроились с пулеметами Шулик, Брызгалов и два друга — Воронков и Василенко.

Поставив пулеметы строго по ходу корабля, чтобы в случае чего отразить атаку противника (в проливе бродили и «бэ–дэ–бэ» и торпедные катера), все четыре пулеметчика, уплотнившись в кружок, достали фляги с водкой.

— Ожгло, — крикнул Василенко.

— Не закусывай сразу, Василенко, — порекомендовал Воронков.

— Ожгло, говорю, — сказал он уже с набитом ртом.

— Пущай бы погорело внутри, дурень.

— А я тоже не люблю, чтобы горело. Выпил и — сразу закуска, — вмешался Шулик.

Воронков степенно произнес:

— Водку тоже с умом надо употреблять.

Снова забулькала жидкость. Все выжидательно притихли, наблюдая, как крупные пальцы Воронкова, подхватив фляжку, почти неподвижно держали ее надо ртом. Когда Воронков отнял фляжку ото рта, Шулик наклонился снизу к нему.

— Уважаю… Ни слезы.

— Сколько выдержишь без закуски? — спросил Брызгалов.

— Сколько хочешь, на спор.

— А без спора?

— А без спора нет смысла. Дай‑ка, Василенко.

— Погорело?

Воронков со звоном раскусил сухарь.

— В аккурат. Как закрепимся на том берегу, еще можно.

— Оставил разве? — спросил Шулик.

— А ты думал? У меня фляжка румынская.

— Литр тянет.

— Тысяча сто граммов, — поправил Шулик Воронкова. — Вымерял… Знаю…

— У меня немецкая, — Шулик добавил с сожалением. — Восемьсот пятьдесят помещается всего. Надо бы все же румынскую иметь.

— Брал бы две сразу, — сказал Брызгалов, собирая остатки пищи на ладонь.

— Что я баталер? У меня и так двенадцать гранат, четыре диска да еще тысяча пятьсот автоматных, да «максимка» со всей снастью. А я сам тяну чуть побольше румынской фляжки.

— Нищего представляешь, — с голенищею. Все одно, никто не подаст. — Василенко прислонился к пулемету… — Полагается посопеть после чарки.

Ветер свистел. Изредка корму перехлестывало волной. Все спали или притихли.

Старый коммунист, рабочий судоверфей и в прошлом рыбак, Линник изучил побережье от Одессы до Херсона и потому в начале войны попросился в морскую пехоту, думая помочь своим знанием берегов, лиманов, засад. Но война отнесла его от родных мест, и вот он— десантник, парторг батальона. Кто‑то говорил, что Линник ничуть не рыбак, а учитель, кое‑кто хотел приписать ему службу у Котовского и еще какие‑то лихие дела в Молдавии во время гражданской войны. Слухи эти Линник не подтверждал и прикрикивал на моряков, романтизировавших своего парторга.

Он сражался осторожно, без выкриков, свойственных матросской молодежи, но в тяжелую минуту его грузная и спокойная фигура появлялась «в самый раз». Шуметь и браниться он не любил, но его побаивались, хотя в звании он был невелик.

Все знали, что придется проходить минными полями, и все приготовились к разным неожиданностям. Но все также думали, что именно о н и не попадут в беду и все обойдется. Баштовой так измотался, что вообще ни над чем не задумывался. Ему хотелось выспаться, так как по примеру прошлых десантов хорошо знал — уцепившись за берег, вряд ли придется хотя чуток вздремнуть в первые дни.

Сторожевик натолкнулся на мину на третьем часу похода. Взрыв пришелся в носовую часть. Баштовой проснулся от удара в голову. Глазами, залитыми кровью, он мог все же увидеть, как Плескачев, разрезанный надвое, исчез в проломе, куда хлынула вода. Баштовой видел доктора, поднявшего руки и словно прилипшего к обшивке, койку, сорванную с пазов, мелькнувшую перед глазами розовую раздробленную кость руки переводчика Шапса. Потом Баштового опять ударило в голову чем‑то тяжелым, и он потерял сознание. Холодная вода, продолжавшая врываться через пробоину, возвратила его к жизни. Он пополз, переваливаясь через трупы, обломки мебели. Где‑то он слышал голос доктора, и это придало силы. Корабль накренился, и потому легче было, привалившись боком, выбираться вверх по узкому трапу. Он судорожно хватался за скользкие поручни, разжимал сцепившиеся пальцы и передвигал руки, не отрывая ладоней. Ухватившись о закраину люка, он почувствовал, что силы окончательно оставили его. Еще немного, и он сорвется туда, где клокочет и хрипит. И вдруг невыносимая боль: доктор схватил его за волосы и вытащил на палубу. Гремящая волна окатила их, загасив зеленоватое пламя, ушла.

— Доктор, доктор, — Баштовой беззвучно шевелил губами и, как слепой, шарил пальцами по мокрой палубе.

Но доктора вблизи не было. Подхваченный волной, доктор расшибся о штурманскую рубку и был смыт в море вместе с щупленьким переводчиком. Очнувшись в воде, доктор пробовал плыть, но обмундирование стянуло тело. Доктор последний раз вынырнул, хватил жадно воздух. Все закружилось, заплясало перед глазами. Он еще понимал, что мимо него прошел малый катер, слышал крики. Белые, светящиеся пузырьки пролетали, как пули. Доктор погрузился в воду. Шум винта погас…

Малый катер, или «каэмка», как называли его черноморцы, приблизился к тонувшему сторожевику. На катере стояли матросы, здоровые, сильные, вооруженные кинжалами и пистолетами.

— Живых! — предупреждающе орали они. — Только живых!

— Идем к берегу!

Десантники столпились у бортов. Матросы «каэмки» с силой, словно срывая злость за задержку, хватали с борта десантников и швыряли их на дно катера. Шулик возился с пулеметом. Ему помогали Брызгалов и Воронков.

— Бросьте пулемет, мать вашу так…

— Что же мы без пулемета, — орал Шулик, — катись, если некогда.

Матросы сняли пулемет, а Шулика и его друзей сорвали с палубы. Брызгалов смеялся жутко нервным смехом только что спасшегося от гибели человека.

На сторожевике оставался освещенный заревом Линник.

— Начальник штаба здесь! Баштовой!

— Сигай, — закричал старшина катера, — сигай, чорт пузатый…

— Начальник штаба…

— — Сигай вместе с начальником штаба.

— Ранен начальник штаба.

— Берем только живых.

Катер проскользнул по борту. Брызгалов и Василенко схватили Линника за ноги и опустили его вниз головой.

«Каэмка» была уже в полукабельтове от корабля. Шулик устанавливал на носу пулемет, заправляя ленту в приемник.

— Пока суть да дело, прогрею ствол.

Шулик открыл огонь туда, где искрили крупнокалиберные пулеметы, повернутые немцами для кинжального действия по пляжу высадки.

— Хорош «Максимка», — сказал Шулик. — Ишь, притихли. Ну, пора готовиться. Сейчас начнут нас крестить фрицы…

— Баштовой, — убивался Линник. — Человека бросили.

— Спасут его, — прикрикнул на него старшина катера, — начальника штаба спасут. Не такой человек, чтобы бросили. Ты готовься штаны полоскать, видишь, где ты нужен…

…Звенягин видел, как подорвался на мине сторожевик.

— Начинается, — выдавил он сквозь зубы. — Туда.

Звенягин стал рядом с Шалуновым, но, несмотря на осложнение обстановки, оставался верен себе и подавал только советы. Шалунов мчался по заданному курсу. Когда сторожевик был близко, Звенягин скомандовал:

— Ошвартоваться с правого борта.

Шалунов блеснул на него белками глаз и оскаленным ртом.

— Есть.

Звенягин, схватившись за поручни и изогнувшись вперед, подождал, пока борта стукнулись, перепрыгнул на горевший корабль и побежал. Заметив Баштового, Зве- нягин остановился, обнаружив, что он еще жив, позвал последовавших за ним двух моряков из экипажа Шалунова.

— Взять на корабль.

Моряки понесли Баштового, лавируя среди обломков и брошенных десантниками вещевых мешков.

С треском занималось и вспыхивало внутри корабля смолистое дерево, ветер разносил копоть и искры. Матросы передали Баштового на палубу флагмана и возвратились к Звенягину.

Шалунов видел, что комдив задерживался слишком долго. Немцы успели пристреляться, и снаряды ложились все ближе и ближе. Еще пять тяжело раненых было перенесено на корабль. Теперь горело все, жарко плавилось железо, трескалась, вскипала и текла краска. Моряки, погрузив всех раненых, сталкивали в море дымовые шашки. На палубе становилось трудно дышать. Огонь перебрасывало через рубку. «Что же он делает?» — беспокойно думал Шалунов, понимавший, что дальнейшая задержка опасна. Скользя по скошенной палубе, Звенягин нес человека, безвольно опустившего руки. Звенягину было тяжело. Это легко было заметить по его откинутой назад фигуре, по слишком осторожному движению ног. Шалунов взял мегафон.

— Помогите комдиву!

К комдиву перепрыгнуло сразу несколько человек. Звенягин крикнул им: «Назад!» Люди попятились. Дойдя до поручней, Звенягин бережно с рук на руки передал человека с развороченной грудью. Шалунов и вся команда узнали командира корабля, молоденького и веселого капитан–лейтенанта, в прошлом году прибывшего из Тихоокеанского флота.

Звенягин постоял, отдышался. Облитый пламенем и закрученными поверху багровыми рассыпчатыми дымами, он сам, казалось, был подожжен, как на костре.