Спасите наши души - Вадим Тарасенко

— Распни Его! (22)

Толпа неистовствовала. «Вот ты такой умный праведный. Куда нам — темным, убогим, забитым, грубым, невежественным стать вровень с тобой. Каждый из нас завидует тебе. Но мы вместе — сильнее тебя. И сейчас ты в нашей власти». И звериное, стайно–шакайле чувство заполнило без остатка все эти грязные, потные тела, все эти мелкие, убогие душонки: «Умри сука» и вопль огласил площадь:

— Смерть Ему! А отпусти нам Варавву. (23)

«Варавва свой. Более энергичный чем мы, более смелый, более отчаянный, но свой, земной, понятный — любящий попить винцо и при случае завалить подружку в темном уголке. А ты чужой, неземно–праведный, недосягаемый, чистый. А как хочется иногда вымазать все девственно–чистое, вывалять его в грязи. Какой непередаваемый кайф вытереть свои грязные руки о чужой белоснежный платок!». И вновь тысячи ртов иерусалимской толпы, дыхнув в небеса чесноком и гнилыми зубами, прогорланили:

— Распни, распни Его! (21)

Человечество глотками иерусалимского плебса делало последние обороты ключа, заводившего часы для отсчета новой эры — эры христианства!

Пилата опять неудержимо потянуло взглянуть в глаза этому необычному узнику. И вновь перед его взором разверзлась черная бездна, и вновь перед его взором встал сожженный, срытый до основания, заваленный трупами Иерусалим, по которому шествовали римские легионеры… Римлянин провел руками по глазам, пытаясь убрать «картинку» из будущего. И вновь — жаркое иерусалимское солнце, жара, пыль, и тысячи кричащих глоток. Его вдруг неудержимо потянуло схватить меч, ринуться в эту беснующуюся толпу и наотмашь бить и бить по этим орущим глоткам, смотреть как они будут захлебываться в крови, своей крови, и глотать обломки собственных зубов. Почувствовать рукой, держащей меч, мягкое, приятное сопротивление человеческой плоти, ее агонизирующую дрожь. Но в голове пророкотало: «Пилат — это не твоя роль. Делай то, что должно тебе делать». Римский наместник обернулся к иерусалимскому люду. И, уже зная, что будет с ними, с их детьми, он взглянул на довольного Каиафу и оскалился в усмешке. С таким же оскалом он, еще будучи молодым, летел на коне во главе кавалерийской алы, выставив вперед меч, нацелившийся на голову бородатого германца: «Умри варвар!». Римлянин весело и грозно посмотрел на толпу, на мгновение с удовольствием вспомнил «картинку» сожженного Иерусалима, на улицах которого свои, римские солдаты, избивают евреев, омыл руки и прогорланил в толпу самые важные в своей жизни слова: «Невиновен я в крови Праведника сего» (24), — Пилат кивнул на Иисуса. «Кровь Его на нас и на детях наших» (24), — безумно–радостный рев толпы был ему ответом. Пилат вновь встретился глазами с Каиафой. Улыбался еврей римлянину, улыбался римлянин еврею. Каждый считал, что смех его последний. Не угадали оба…

Римский наместник кивнул начальнику стражи. Тот отдал команду, и легионеры конвоя бесцеремонно сняли веревки с Вараввы, а троих несчастных увели с помоста, чтобы затем повести на Голгофу, на распятие. Наместник римского императора Понтий Пилат смотрел вслед удаляющемуся Иисусу. Что–то непонятное тревожило его. «А он так и не ответил на допросе мне на вопрос: «Что есть истина?», — Пилат последний раз посмотрел на Христа, — теперь поздно, уже поздно». Так римлянин и не получил ответ на этот вопрос от бродячего философа, так человечество не получило ответ от бога — Quid est veritas? (25)

Приговоренные к смерти, под стражей дисциплинированных римских солдат, перебирая босыми ногами по пыльной, раскаленной солнцем дороге, делали свои последние шаги. За ними на подводе везли три креста для распятия. Еще дальше шли тысячи горожан, в возбужденно–приподнятом настроении, не желающих пропустить столь интересное и захватывающее зрелище — распятие Человека. Жгло землю немилосердное солнце, над толпой поднималась дорожная пыль, из тысяч грудей вырывалось хриплое, жаркое дыхание, скрипели колеса телеги с КРЕСТАМИ — не Христос нес свой крест, а Человечество добровольно, сплоченной, любопытной толпой тащило ЕГО крест на Голгофу…

По знаку начальника стражи солдаты, дружно навалившись, схватили осужденных за руки и повалили их на кресты. Тела дернулись, забились в отчаянно–бесполезной попытке избежать холодного, равнодушного железа. Тщетно. Несколько ловких и уверенных движений и гвозди легко прошили живую плоть. В человечество руками римских солдат железными гвоздями вколачивалось: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Кровь хлынула из ран, быстро сворачиваясь под пылающем солнцем. Еще несколько движений и несчастные были привязаны к своим крестам веревками. Мгновение и вознеслись кресты вертикально вверх, вздрогнули и застыли. На них корчились от еще не притупившейся боли три тела — в центре тело ЕГО — посланца всевластной силы Вселенной, посланца Бога. По бокам — тела отбросов человечества, тела воров и разбойников… Неожиданно потемнел горизонт — грозовые тучи быстро надвигались на Иерусалим. Все вокруг остановилось, замерло — солнце, висящее в небе, горячий воздух, солдаты охраны, как статуи, неподвижно стоящие возле распятых. Прошло несколько часов. Черные тучи полностью покрыли небо. На Голгофу, город опустилась тьма. Тела осужденных безвольно висели на крестах, покрытые потом, грязью, кровью. Часы истории отсчитывали последние секунды старой эры… Порыв ветра резко встряхнул окружающий мир, обдав живительной прохладой людей — распятых на крестах и тех, кто их распял. Распятый в ЦЕНТРЕ застонал — он доигрывал свою роль, по крайней мере, на ближайшие две тысячи лет. Начальник охраны взглянул на осужденного и отдал команду. Один из солдат взял кувшин, наполненный водой с уксусом, намочил губку и, нанизав ее на копье, поднес к Иисусу и протер ею ему губы. Тот вздрогнул и открыл глаза. Пелена забвения сошла с его глаз и те ясно, как прежде, в последний раз взглянули на мир, на небо. Ветер, уже вовсю свистевший вокруг, на мгновение смолк. И с креста в небеса рванулось:

— Свершилось! (26)

И голова Иисуса безжизненно упала ему на грудь. Сверкнула молния, гул прокатился над землей, и упругие струи воды ринулись на все, что находилось под небом — на землю, смывая с нее грязь и мусор, на людей — богатых и бедных, здоровых и больных, еще живых и уже мертвых… Начался отсчет новой эры. Человечество ввинчивалось в новый виток истории, люди получили очередную мессию, нового идола, новый кнут и новый пряник. Всевышний очередной раз пришпоривал лошадь человечества — скакуну предстояло еще долго и долго скакать, нестись галопом все быстрее и быстрее, часто не особенно выбирая путь.

Чихнув, тихо заурчал двигатель «девятки». Водитель выжал сцепление, включил первую передачу и тронул машину с места. «Распни его»! — тысячеглотковый рев стоял в его голове… На третьем этаже дома, в одном из окон, чуть отодвинулась занавеска, и внимательно — печальные глаза посмотрели вслед отъезжающей «девятке». «Он сказал, что мы обязательно будем счастливы».

— Ну что, Свет, скажешь, — сгустилась Тьма.

— Ты сама все знаешь. Священник, в глазах тысяч людей, избран для особого служения Богу. Формально для всех он согрешил, сильно согрешил — прелюбодействовал с бывшей любовницей бандита. И его наказание целесообразно. Оно укрепит веру в Бога у людей. А, следовательно, пойдет во благо, — разлился ярким сиянием Свет.

— Но между ними действительно любовь, и наказывать за любовь… — Тьма не успела отпрянуть, как на нее навалился Свет.

— В глазах большинства — у них не любовь, а похоть, а раз так, то их наказание еще раз продемонстрирует всемогущество Бога и неотвратимость кары за грехи. Что нам с тобой, Тьма, и нужно, — все ярче и ярче разгорался Свет.

— И все–таки несправедливо так поступать с ними, — еще больше почернела Тьма.

— Я уже говорил, что справедливость не управляет этим миром, — торжествующе сиял Свет.

— Ну, хоть что–то мы можем для их сделать, — Тьма мягко приглушила Свет.

— Что–то, наверное, можем, — разрешающе замигал Свет.

— Как ты считаешь, сладкое чувство, когда давишь мразь… — сгустилась Тьма.

— Вполне Достаточная награда, — ярко вспыхнул Свет.

Белая «девятка» скрылась за углом дома.

— Шеф, он был у неё, — радиолуч вырвался из стоящей во дворе дома «Ауди», мгновенно обогнал только что отъехавшую белую «девятку» и прогудел в мобильнике, лежащем в пухлой, короткопалой руке: