Улыбка химеры - Татьяна Степанова

— Клубешник, — ответил Биндюжный, — ничего особенного, крутого. Далеко от центра. Просто тихая попойка.

— А как это — действовать по аналогии? — задала Катя новый вопрос. — Что это вы еще придумали?

Биндюжный и Колосов переглянулись, и первый, кашлянув, сказал:

— Я думаю, мы там с тобой, Екатерина Сергеевна, поступим сейчас так...

* * *

Эгле Таураге занимала угловой столик одна.. Бар назывался «Кайо-Коко». Ноги сами принесли ее сюда, потому что раньше она приезжала сюда с Газаровым. А еще раньше, давно, она иногда выступала на здешних вечеринках с латиноамериканскими танцами и здесь же познакомилась с Игорем Салютовым и его младшим братом Филиппом. Они заглядывали в «Кайо-Коко» часто. Иногда вдвоем, иногда с женой Игоря Мариной. Они считались в «Кайо» своими, потому что Игорь Салютов с Плехановского института был дружен с нынешним владельцем клуба. И даже, как поговаривали здесь, через отца помог тому подняться, организовать бизнес и обрести надежных покровителей.

Бар на улице Суворова, ставший со временем клубом, конечно, не мог тягаться с модными питейно-танцевальными гнездами центра Москвы. Но все же это было радушное, гостеприимное место в этом чужом шумном городе. Здесь Эгле знали и помнили, здесь у нее было немало знакомых. Здесь можно было просто сидеть тихо в углу, никому ничего не объясняя, слушать саксофониста на маленькой эстраде и пить, пить. Слава Деве Марии — в кредит.

Эгле поднялась и нетвердой походкой приблизилась к стойке. Бармен сочувственно улыбнулся ей. Она попросила еще один джин-тоник. И тут...

— Да я мог и вообще этого не делать!

— А тебя никто и не просил!

Эгле обернулась. Голоса. И — туман, пепельный, зыбкий перед глазами. Плывет как облако, как сигаретный дым. Но ведь это и есть сигаретный дым.

— Можно подумать, мне все это одному нужно!

— Да мне вообще от тебя ничего не нужно! Ничего! Возле самой эстрады за столиком расположилась парочка. И, кажется, они начали выяснять отношения. Шумно, даже очень. Эгле усмехнулась — надо же, как мы порой... с ним... как это нелепо и смешно, оказывается, выглядит со стороны. Забавно и глупо. Как же глупо...

Туман, пропитанный джином, слегка рассеялся, и она разглядела ссорившихся. Парень был похож на комод. Громоздкий, квадратный. Он напоминал охранников «Красного мака». «Тот же тип», — подумала Эгле. Его. подружка — высокая, в вечернем платье была... ничего, стильная. И, возможно, под сильным уже градусом. «Как я, — подумала Эгле. — Они здесь говорят — два сапога — пара».

— Если хочешь, можешь убираться! — выкрикнула девица так звонко и гневно, что вздрогнул даже невозмутимый бармен за стойкой. — Я тебя не удерживаю! Арриведерчи!

— И уйду! — Парень с грохотом отодвинул свой стул.

— И убирайся! — Девица стукнула кулачком по столу. — И не смей мне больше никогда звонить!

— И не позвоню! Сама, сама еще приползешь на коленях, идиотка!

— Мерзавец!

Парень развернулся, подошел к стойке, расплатился. Бармен что-то хотел ему сказать — не переживай, мол, утрясется. Но парень только махнул рукой — а, гори оно все синим пламенем — и ринулся к двери. Увидев, что он не шутит, девица подскочила на стуле точно ужаленная:

— Куда ты? Вернись! Слышишь? Вернись!

«Я все прощу, — добавила про себя Эгле. — Ох, как же это все со стороны глупо. А ведь сколько раз мы с ним...»

Девица рухнула на стул. Эгле видела — она с трудом сдерживается, чтобы не зареветь от обиды, злости и раненого самолюбия.

— Не плачь, вернется, — произнесла Эгле громко. Сочла своим долгом высказаться. Потому что уже не могла молчать. Уж слишком все было похоже на них с Газаровым. В сущности, они с этой девчонкой — сестры по несчастью. «Пара сапог», как говорят они, русские.

Катя, хотя и ожидала, что какая-то реакция все-таки будет, вздрогнула: господи, сработало! А она-то испереживалась — не переборщили ли они с Биндюжным с этим «влюбленным» скандалом? У Биндюжного голос — проспиртованная труба. А ей с трудом удавалось перекричать жизнерадостного саксофониста на эстраде. Атмосфера в этом баре с таким шоколадно-пляжным названием «Кайо-Коко», по ее мнению, особенно к любовным ссорам не располагала. Зал был мал, сумрачен и пылен. Со стен щурились какие-то подозрительные брюнеты (Катя, как и большинство посетителей, не признала ни молодого Хэма без бороды и трубки, ни великого Че). К тому же гудел саксофон. Они не просидели и четверти часа, как Биндюжный подал знак — пора ломать комедию, пока фигурантка еще не очень набралась и что-то может оценить и понять в этом театре. Но как раз в эту решительную минуту нарочно саксофонист грянул фокстрот из «Дживса и Кустера». И, выкрикивая оскорбительные реплики, Катя волей-неволей каждый раз попадала в такт ядовитого ритма этой мелодии и дико пугалась, что все выходит фальшиво и ненатурально. И Эгле Таураге вот-вот, как великий Станиславский, сейчас выкрикнет: «Не верю!»

Особенно должен был подкосить ее этот водевильный «мерзавец». Надо было еще руки заломить, как в мексиканском сериале: ах, негодяй! Подонок! Изменщик проклятый!

Однако сработало. Пародийная аналогия (Катя, правда, так и не поняла, аналогия чего — Никита путано и сумбурно объяснил) оказалась тем, чем нужно. Эгле сама (!) обратилась к ней, причем со словами утешения и поддержки. Значит — так держать, лишь бы только не проколоться.

Катя трагически всхлипнула:

— Идиот несчастный... Завез в какую-то дыру... Представляешь, — она доверчиво взглянула на Эгле, — мы же в «Гараж» на Пушкинскую собрались.

Потанцевать. Но он же пока все точки не объедет, пока не напьется до свинства, успокоиться не может. Бросил меня здесь, а я... Нет, ты посмотри, — Катя продемонстрировала ноги в вечерних замшевых туфлях, — я сапоги в машине оставила. И денег... — Она яростно тряхнула сумку, высыпав на стол ключи, косметичку и скомканные десятки. — Тут даже на такси не хватит. Все у него, все себе забрал. Свинья!

— Ничего, не переживай, — Эгле опустилась на стул напротив Кати, ноги ее подкашивались, — хуже бывает. Он тебе кто? Муж?

Катя отметила: хоть явно в сильной степени опьянения, эта Эгле Таураге, во-первых, очень красива, а во-вторых, добра. Раз так живо откликается на горе совершенно незнакомого человека.

— Живем вместе, — ответила Катя, снова всхлипнув. — Он из Клина, автомастерская у него там. Сначала ничего все было, а потом пить приловчился, представляешь? Сколько раз бросала его вот так (в душе при этом она ухмыльнулась), думала — все, конец! Так нет, заявится, на колени ухнется, прощения просит. Крест, просто крест какой-то! И бросить жалко, и нести тяжело. Это не крест — чемодан без ручки. А ты что тут одна кукуешь? Тоже с парнем поцапалась?

— Его посадили. В милиции он. Сегодня там была — не отпускают... Я просила, умоляла — нет, говорят, следствие какое-то.

Катя замерла. Так. Эх, права пословица: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Но отчего это люди, хоть и пьяные, чаще всего откровенничают с незнакомыми?

— За что посадили-то? — спросила она шепотом. — За наркоту, что ли?

— Брата моего старшего убили. Два дня назад, — Эгле провела по лицу рукой, смазывая разом выступившие из глаз слезы, — а его в убийстве обвиняют. А он не мог Витаса убить. Я знаю. Он ни в чем невиновен.

Катя сгребла скомканные десятки (их набрали в машине Колосова из всех кошельков. Именно десятки в количестве ста сорока рублей — Колосов заявил, что это то, что нужно для колорита). Катя кивнула бармену, и тот принес им еще по бокалу джина и забрал деньги.

— Выпей, — сказала она, — тебя как зовут?

— Эгле. — Зубы Таураге стучали о край бокала.

— Выпей, успокойся. И объясни толком. Я не понимаю, а почему менты решили, что твой парень брата твоего мог убить?

— Витас его ненавидел. Витас, брат. — Эгле снова резким движением вытерла слезы. — А он муж мой, мы два года уже вместе. Ну, ссорились, конечно, как и вы, как все. Твой пьет, а мой играет. В карты, в рулетку. И всегда в одних долгах. Бывает, и деньги у меня берет — проигрывает все до копейки. Не везет ему. Он горячий, азартный. Ну, брата все это доставало, психовал он, ругал меня дико. Ну и с ним они ругались. Но не мог, не мог он его убить! Я же его знаю. Пусть он сумасшедший, дурак отчаянный, но он добрый. И меня он любит. Никогда бы он этого не сделал.

— Ты его тоже, наверное, сильно любишь? — спросила Катя.

— До смерти, — Эгле схватила ее за руку, — даже стихи ему пишу, представляешь? Никогда со мной такого не было. Ничего поделать не могу. Если его посадят, осудят, куда мне тогда? Из окна только останется на тротуар. Или с моста в воду.

— Выброси из головы, слышишь? Ничего с твоим парнем не будет. Подержат немного и выпустят, — уверенно сказала Катя. — И не смей даже думать о... Слушать даже не хочу. Лучше скажи, что за стихи ему пишешь? Про любовь?

— Про все. Про то, какой он. Хочешь, прочту?