Вечная ночь - Полина Дашкова

Тут он скорчился, открыл рот, закатил глаза и принялся трястись.

— Перестаньте, — поморщилась Ольга Юрьевна, — Николсона из вас не получится.

— Я и не претендую.

— А на что вы претендуете?

— На помощь. Всего лишь на вашу профессиональную помощь. Помогите мне вспомнить, кто я. Не исключено, что вы правы и я пытаюсь здесь спрятаться. Но вряд ли от каких-то внешних проблем. Скорее всего, от внутренних. От себя самого. Я жутко себе надоел, я смертельно устал быть собой, и у меня в голове что-то заблокировалось. Своего рода самоубийство, но не физическое, а духовное.

Несколько секунд Ольга Юрьевна смотрела на него задумчиво, словно увидела впервые.

— Значит, вы всё-таки хотите вспомнить?

— Ну как вам сказать? — Он нахмурился, опустил голову. — У вас здесь очень плохо пахнет. Вы привыкли, принюхались.

— У нас здесь дом скорби, а не парфюмерный магазин.

— Да-да, я понимаю. Но именно запах — один из главных стимулов для меня. Я хочу вернуться домой, почистить зубы, принять душ, одеться во все чистое, неказённое, выспаться, наконец.

Оля встала, подошла к шкафу. На верхней полке лежала коробка с гигиеническими наборами для одиноких больных. В пластиковом пакете зубная щётка, маленький тюбик пасты, гостиничное мыльце. Месяц назад клиника получила три сотни таких наборов от Международного красного креста, вместе с одноразовыми шприцами, постельным бельём, пижамами. Сейчас осталось всего четыре набора. Их потихоньку растаскали няньки.

Чтобы добраться до верхней полки, пришлось встать на стул. Карусельщик смотрел на неё так, что захотелось дать ему по физиономии.

— Вот, возьмите. — Она бросила пакет с набором ему на колени, заперла шкаф.

— Премного благодарен. И отдельное спасибо, что дали полюбоваться вашими прелестными ножками.

— Слушайте, хватит паясничать.

— Фу, как грубо! У вас дурное настроение? Вы плохо выспались? Вы, вероятно, спите с мужем? Он храпит?

Ольга Юрьевна не ответила. Вопрос завис, стало тихо. Они смотрели друг другу в глаза.

Карусельщик паузы не выдержал. Отвёл взгляд, уставился на настенный календарь и, стараясь придать своему голосу бархатную мягкость, произнёс:

— Простите меня. Мне правда очень худо. Возможно, я чего-то смертельно испугался. Меня хотят убить. Вот вам, кстати, вполне полноценный параноидный бред преследования.

— Кто же хочет вас убить?

— Ох, если бы я знал! Честное слово, мне было бы не так страшно. Но вокруг меня сплошная темнота. Я кожей чувствую опасность, и мне хочется содрать с себя кожу, чтобы ничего не чувствовать.

Он замолчал, пытаясь придать своему лицу жалобное выражение. Но глаза оставались холодными и злыми. Ольге Юрьевне не было его жалко. Он разыгрывал перед ней спектакль.

— Здесь вы проведёте недели две. За это время будет сделано всё возможное, чтобы установить вашу личность, связаться с родными. Если не получится, вас направят в Институт Сербского. Там есть специальное отделение для людей, которые не помнят, кто они.

— А что, таких много?

— Не очень. Недавно один квартирный мошенник пытался спрятаться таким образом. Симулировал потерю автобиографической памяти. Его нашли довольно скоро. Показали по телевизору, и тут же несколько десятков звонков от потерпевших. Вас, кстати, мы тоже обязательно покажем.

— О, пожалуйста. Я с удовольствием. Это, наверное, приятно — стать звездой экрана, хотя бы на короткое время.

— Как думаете, звонки будут?

— Надеюсь, — он широко улыбнулся, — но не от потерпевших.

— А от кого?

— Понятия не имею. Хочется верить, что меня узнает кто-нибудь родной, нежный и любящий.

— Ладно, идите. Предупреждаю, если вы ещё раз словом ли, жестом, взглядом обидите кого-нибудь из моих больных, вы об этом пожалеете.

— Вы меня накажете?

— Я начну вас лечить. Обижать душевнобольных людей — это очевидная психическая патология. Вы будете получать лекарства, которых так боитесь.

— Ольга Юрьевна, неужели вы на это способны? Лечить здорового человека, вкалывать все эти жуткие психотропные препараты… Брр, какая низость, как это негуманно! Мне казалось, время карательной психиатрии прошло.

— Так вы здоровы? В таком случае что вы здесь делаете?

— Я уже сказал — схожу с ума. — Он вздохнул. — Мне нужно совсем немного тепла и понимания, как, впрочем, каждому человеку в нашем кошмарном, жёстком, циничном мире.

— Но ведь у вас есть родные, близкие. Они волнуются. Вам их не жалко?

— Жалость унижает человека. Помните, кто это сказал?

— Идите наконец в палату, у меня много работы.

— Клянусь, я буду паинькой. — Прежде чем выйти, он вскинул руку в пионерском салюте.

Может, стоило остановить его и задать прямой вопрос: «Вы порнограф Марк Молох?»

Что это даст? Ничего. Даже если Оля сумеет уловить живую панику в его ледяных глазах, он станет все отрицать. Открытый вопрос его только спугнёт, насторожит. Пусть он расслабится, насколько возможно, пусть успокоится и почувствует себя в безопасности.

На самом деле он дико напряжён. Он только притворяется ухарем, пофигистом. У него ад внутри. Запредельный цинизм — род тяжёлого наркотика, один из многочисленных вариантов медленного самоубийства. Карусельщика много лет подряд гложут нереализованные писательские амбиции. Ему кажется, что он умеет погружаться в сокровенные глубины человеческой психики и все знает о других. На самом деле он барахтается в собственном дерьме, знает только эту полужидкую субстанцию и только её может описать достоверно.

Оставшись одна в своём кабинете, Оля принялась нервно рыться в ящиках письменного стола. Она искала зелёную пластиковую папку. Год назад она принесла её сюда, на своё новое рабочее место. Боялась держать дома, вдруг попадётся на глаза детям. Запихнула подальше, в глубину, под кипы бумаг, и теперь точно не помнила, выкинула её или всё-таки нет.

«Мужчина выше среднего роста, крепкого телосложения. Внешность приятная, солидная. Вызывает доверие. Возраст — между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Москвич. Образование высшее, медицинское или юридическое. По работе может быть связан с подростками, знаком с подростковой психологией, судебной психиатрией, судебной медициной и криминалистикой.

Страдает импотенцией. Лечиться не пытался, это ниже его достоинства. К тому же недуг у него, скорее всего, неизлечимый (врождённое недоразвитие полового органа?). Детей нет. Не женат. Живёт один. Чистоплотен. Тщательно заботится о своей внешности. Стабильный, достаточно высокий доход. Пользуется уважением коллег, но ни с кем не дружит. Замкнут. Вежлив, но недоброжелателен.

Поздний ребёнок, долгожданный и единственный. Вырос без отца, без мужчины в семье, воспитывался матерью, которая баловала его, чрезмерно опекала, прямо или косвенно внушала идею о его исключительности, о том, что он не такой, как все. Лучше, талантливей, красивей. В детстве плохо ладил со сверстниками (маменькин сынок). Его дразнили. Не мог социально адаптироваться. Копил обиды, в своих фантазиях изощрённо мстил обидчикам.

Детские обиды, сознание собственной тайной неполноценности, уязвимости и одновременно исключительности составляют личностную доминанту. Отсюда — неумение сопереживать и поставить себя на место другого (ад — это другие). Эмоциональная холодность, и в то же время крайняя ранимость. Злопамятен, ригиден, застревает на негативных эмоциях, ничего не забывает.

Вероятно, первое убийство совершил ещё в юности. Пытаясь впервые вступить в половой контакт с женщиной, потерпел жестокую неудачу, был осмеян и убил в приступе ярости. Преступление осталось нераскрытым. К уголовной ответственности не привлекался. Память о пережитом унижении, о «победе» над свидетельницей и «виновницей» унижения, экстаз, испытанный во время убийства, но также страх быть пойманным, разоблачённым — все это сложилось в постоянный психотравмирующий фактор.

Во время первого убийства и после него преступник полностью отдавал себе отчёт в своих действиях и понимал, что, если продолжит убивать, рано или поздно попадётся. Первое убийство, безусловно, было спонтанным. Потом все его детали многократно прокручивались в памяти. Это постепенно превратилось в ритуал, сначала только на уровне фантазий. Но настал момент, когда ритуал был разыгран в реальности.

Многие годы Молох выстраивал сложные, уродливые конструкции самооправдания, поскольку собственное "я" должно оставаться для него идеальным, «божественным». Очень долго он сдерживал свою потребность убивать. На одной чаше весов лежал груз пережитых мощных эмоций во время первого убийства, на другой — страх быть пойманным. Возможно, выбрал профессию, позволяющую отчасти сублимировать болезненное влечение к смерти (медицина, судебная медицина, криминалистика). Сосредоточился на образовании и профессиональной карьере. Старался в этом самоутвердиться, удовлетворить амбиции, прежде всего социальные.