Россия и Европа- т.2 - Александр Янов

Вот почему колебалась монархия: поломать эту петровскую тра­дицию без революции было практически невозможно. Понятно, что император Александр со своими европейскими пристрастиями ре­шительно для такой гигантской пертурбации не годился. Николай, с другой стороны, был словно бы для неё и создан. Точно так же, как был в свое время создан для прорыва в Европу Петр. Короче, лидер попятного движения был в 1825 году на троне.

Но при всей самодержавной власти Николая возможности его были ограничены. Так же, как Петру нужна была для прорыва в Евро­пу идеология такого прорыва (созданная, как мы помним, Крижани- чем), для того чтобы «отрезаться от Европы» новому императору ну­жен был своего рода Крижанич навыворот. Ему нужен был идеолог, способный убедить образованное общество, что петровский период русской истории кончился и отныне европейская образованность лишь подрывает «национальное возрождение страны».

Николай мог жестоко расправиться с декабристами и тем са­мым обезоружить либеральную партию дворянства. Но покуда раз-

Ид

Б.Б. Глинский. Цит. соч., с. 188.

115 А.С. Пушкин. ПСС, М.-Л., 1937-1959. т. XI, с. 223.

Крижанич

336 Там же, т. XVI, с. 422.

лита была в воздухе страны, покуда жива была петровская традиция, никто не мог гарантировать, что «безумие наших либералов» не под­нимет голову снова. Между тем Николаю нужна была именно такая га­рантия, что внутридворянский идейный раскол окончательно подав­лен. У нас есть документальное подтверждение этого. Как сказал импе­ратор французскому послу Ле Феронне, «я хочу вас заверить, что нет оснований для тревоги, которую безумие наших либералов могло вы­звать в Париже. Я вам гарантирую, что пройдет очень много времени прежде, чем они будут в состоянии повторить такую попытку».117

Это было, однако, легче сказать, чем сделать. В XIX веке одной грубой полицейской силы было для этого недостаточно. Требова­лось еще и обоснование идейное. Кто-то должен был авторитетно опровергнуть лежащую в основе петровской традиции идею, что другого просвещения, кроме общеевропейского, не существует. Вот почему главная задача, стоявшая перед николаевским «Крижани- чем навыворот», сводилась, по сути, к попытке доказать, что другое просвещение, отдельное от Европы, есть. И таким образом не только освободить правительство от обязанности быть в России «единствен­ным европейцем», но и санкционировать возвращение в Московию, сколько возможно это было в XIX веке. Ибо другого способа гаранти­ровать страну от новой вспышки «безумия наших либералов» просто не существовало. Говоря словами А.А. Корнилова, нужно было дать «самовластию, к которому Николай был склонен по натуре, возвы­шенную идеологию, подвести под неё „принцип"».118

А уж Николай, конечно, не замедлил бы сделать из этого «прин­ципа» все необходимые практические выводы. Почему бы, напри­мер, не узаконить то, что назвали мы здесь московитским просве­щением, официально запретив какое бы то ни было образование крестьянским детям, дабы «не развить у них мысль о выходе из того состояния, в котором они находились»?119 И ведь вправду, если ве­рить А.А. Корнилову, «Николай Павлович задумал издать в этом смысле особый законодательный акт... и хотел предложить Государ-

W. Bruce Lincoln. Nicholas I. Emperor and Autocrat of All the Russias, Northern Illinois Univ. Press, 1989, p. 84.

A.A. Корнилов. Цит. соч., с. 152.

/

Там же, с. 158.

ственному Совету обсудить этот вопрос» (отговорил его В.П. Кочу­бей, представив, что «опубликование [такого закона] может повре­дить новому правительству во мнении иностранных держав».)120

Это, конечно, лишь частный пример практического применения «возвышенной идеологии». Другой пример привёл Иван Киреев­ский в негодующем письме Вяземскому, жалуясь, что литература «уничтожена ценсурою неслыханною, какой не бывало с тех пор, как изобретено книгопечатание».121 В принципе, однако, требова­лось от «Крижанича навыворот» обосновать три главныхтезиса.

Что самовластье есть национальная идея России, ее' основа и гордость, её Палладиум.

Что русская история и культура принципиально отличны от европейских, по каковой причине у нас «безопаснее порабо­щать людей, нежели дать им не вовремя свободу» и «всякая новость в государственном порядке есть зло».

Что народ — ив первую очередь образованное общество — должны быть перевоспитаны в духе преданности самодер­жавию и московитскому просвещению.

И тут Пайпс, конечно, опять почти прав: идеолога такого масштаба и авторитета могло предложить тогда новому правительству только реакционное дворянство. В противоположность либеральному дека­бризму онс^предложило консервативный национализм Карамзина.

Глава третья Метаморфоза Карамзина

«Возвышенная идеология».

Тезис первый Едва ли удивится

после этого читатель, почему так много мес­та уделено здесь полемике вокруг метаморфозы Карамзина. Если уж Ю.М. Лотман полтора столетия спустя после смерти мэтра так

Там же.

М.И. Гиллельсон. ПА Вяземский, с. 335.

и не смог освободиться от магии его либерального прошлого, то что же говорить о современниках Карамзина? Сила его как раз и была в этой двойственности его репутации, благодаря которой одинако­во любезен он был и Уварову, и Пушкину. Именно поэтому оказался он моральным и идейным символом как для Николая и дворянского большинства, так и для либеральных «декабристов без декабря». И именно поэтому никто другой, кроме разве самого Николая, не сыграл такую решающую роль в соскальзывании России в новый исторический тупик, как Карамзин.

Нет, в отличие, допустим, от графа Николая Мордвинова (кото­рый, к слову, оказался единственным членом Верховного Трибуна­ла, протестовавшим против смертного приговора декабристам), Ка­рамзин не был консерватором в том традиционном смысле, в каком понимает это Пайпс. Во всяком случае Эдмунд Бёрк, основатель ев­ропейского консерватизма, своим бы его не признал. В конце кон­цов Бёрк, как и Мордвинов, всю жизнь боролся за ограничение са­мовластья. Не был Карамзин и охранителем, как думал Пыпин. Он был консервативным революционером, идеологом самодержав­ной революции XIX века.

С обоснованием первого тезиса «возвышенной идеологии» справился Карамзин, на беду России, очень даже успешно. Он дей­ствительно внушил не только Николаю, но и всем его наследникам на российском престоле идею, что без самодержавия «Россия должна погибнуть». И создал тем самым мощный идейный капкан, из которого ни один из нихтак до самого конца и не выкарабкался.

Вот его аргумент.

«Можно ли и какими способами ограничить самовластие в России, не ослабив спасительной царской власти? Умы легкие не затрудняются ответом и говорят: можно. Надобно только поставить закон еще вы­ше государя. Но кому дадим право блюсти неприкосновенность этого закона? Сенату ли? Совету ли? Кто будут члены их? Выбираемые госу­дарем или государством? В первом случае они угодники царя, во вто­ром захотят спорить с ним о власти — вижу аристократию, а не мо­нархию. Далее: что сделают сенаторы, когда монарх нарушит Устав? Представят о том его величеству? А если он десять раз посмеется над ними, объявят ли его преступником? Возмутят ли народ?.. Всякое доброе русское сердце содрогнется от сей ужасной мысли. Две власти

государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клет­ке, готовые терзать друг друга, а право без власти есть ничто»}22 Коротко говоря, изящный аргумент Карамзина сводился ктому, что конституционная монархия в России в принципе невозможна. В Ев­ропе возможна, а у нас нет. Читатель, конечно, понимает, как доро­го обошелся стране этот аргумент. Ведь означал он в конечном сче­те смертный приговор российской монархии. Просто потому, что, как показал европейский опытХ1Х-ХХ веков, единственным спосо­бом её сохранить была именно трансформация абсолютизма в кон­ституционную монархию. Во всяком случае выжила она лишь там, где монархия согласилась на такую трансформацию. Аргумент Ка­рамзина отрезал этот спасительный для монархии путь.

Нотакова была его власть над умами всех постниколаевских самодержцев, что, как мы помним, даже правнук его ученика Ни­колай II уже после революции пятого года и вопреки всякой логике восстановил в Конституции империи титул самодержца. Благодаря Карамзину, все наследники Николая Павловича на российском престоле намертво усвоили, что выбора у них нет: либо самодер­жавие, либо гибель страны. Чем это должно было кончиться, мы знаем. История таким образом доказала, что Россия и впрямь ев­ропейская страна и, вопреки Карамзину, самодержавие не может жить в ней вечно.