Королевский дуб - Энн Риверс Сиддонс

Золотая розга и Кружева Королевы Анны[40] одели поля и окантовали дороги, а в глубине лесов пеканы и клены начали посверкивать первыми языками пламени большого пожара, который был готов охватить их в полную силу лишь через несколько недель…

На улице Вимси пыль висела неподвижно в густом слоистом воздухе, как будто была растворена в янтаре. Солнце в полдень было не менее свирепым, чем в августе. Но в стороне, в лесу, где стоял наш маленький домин, по утрам и вечерам ощущалась прохлада, а воздух становился голубоватым, по-настоящему осенним, и однажды в туманный дождливый вечер я зажгла поленья, уложенные в камине Картером, и мы с дочкой мило поужинали, сидя подле огня. Это был чудный вечер, и, глядя в прыгающее пламя, я представляла себе ожидающие нас осенние и зимние вечера.

Тогда я была почти счастлива. В конце концов, очень хорошо, что мы переехали в Пэмбертон. Я смогу устроить мирную и обеспеченную жизнь для нас с Хилари.

Об этом я сообщила Тиш в середине месяца, когда мы втроем с Хилари поехали в пассаж „Фрэнч крик" на другой конец города, чтобы купить Хил школьные ботинки. Тиш не хотела ехать, заявив, что в пассаже слишком жарко, он переполнен по субботам и что я смогу купить ботинки получше в магазине „Детский час" на Пальметто. Но подруга прекратила спор, когда я сказала, что не собираюсь покупать модельные туфли ребенку, которому они станут малы через месяц, и вообще дети в школе у Хилари не носят никакой обуви, кроме кроссовок.

Мы поехали, и нас, как и предсказывала Тиш, теснили, толкали локтями, мы постоянно нарывались то на портативные приемники, то на одетых в брючные костюмы полных женщин, то на угрожающие стайки черных и белых подростков.

Тиш не возражала даже тогда, когда по дороге домой Хилари попросила остановиться у „Макдональдса", но войти в здание, чтобы поесть, отказалась наотрез. На этом ее терпение лопнуло.

Мы сидели в „блейзере" с кондиционером, ели жареный картофель, пили диетическую кока-колу, а когда Хил ушла в туалет, чтобы смыть с новой майки взбитые сливки с шоколадом, я, пользуясь уединением и появившимся во мне чувством нормальности, сказала Тиш, что, думаю, Хилари и я сможем устроить свою жизнь в Пэмбертоне.

— Ну что ж, хочется надеяться, что так и будет, — проговорила подруга. — Но я думаю, тебе придется делать это с учетом местных условий.

— Что ты хочешь сказать? Чем плохи мои условия? Я считала, что именно в этом и заключается смысл нашей новой большой попытки.

— Твои условия плохи тем, что ты ни на дюйм не делаешь уступки городу. Ты живешь в центре Старого Пэмбертона, и твои соседи — это самые старинные семьи, какие только у нас есть, включая некоторых „зимних жителей". А ты все еще ведешь себя так, будто бедна как церковная мышь.

Не носишь красивые платья, отдала Хилари в бесплатную школу, разрешаешь ей ездить в автобусе, хотя „Пэмбертон Дэй", закрытая частная школа, находится не дальше трех кварталов от твоей парадной двери. Наконец, ты не разрешаешь дочери брать уроки верховой езды, сама не проявляешь интереса к этому занятию и ведешь себя так, словно гольф-клуб и теннисные корты не для тебя. Даже ни с кем не знакомишься. Энди, это наш образ жизни, это то, чем мы занимаемся все свободное время. Это не… показное или преувеличенное. Это и есть мы. И ты живешь среди нас. Прости нам наши деньги и не суди нас слишком строго. Ты никогда не станешь частью Пэмбертона, если будешь продолжать притворяться, что он не существует. Ни ты, ни Хилари. Может быть, тебе безразлично, но наступит день, когда твоя дочка почувствует: что-то вокруг нее не так.

— Ты знаешь, что мне не по средствам „Пэмбертон Дэй", теннисный клуб и уроки верховой езды, — сказала я уязвленно: Тиш все это знала или должна была знать. — Тебе известно, сколько я зарабатываю и сколько плачу за аренду. Может быть, мы не бедны как церковные мыши, но мы, черт возьми, в самом деле бедны в понимании бедности „белыми воротничками". И я не собираюсь притворяться и делать вид, что это не так, только потому, что вокруг меня все богаты. Я не хочу притворной жизни ни для себя, ни для Хил. А у девочки все нормально.

— Чепуха! Ты была богатой всю замужнюю жизнь, — оборвала Тиш. — Весь твой мир последние пятнадцать лет был так же богат, как тот, что окружает тебя сейчас. Во всяком случае, почти так же. Господи, у тебя есть по крайней мере твоя одежда. И как раз притворством является то, что ты постоянно носишь одни и те же три бумажные юбки и блузки. У тебя прекрасная мебель и изящные драгоценности. И я хорошо, черт возьми, распрекрасно знаю, что Крис выплачивает тебе достаточно денег на содержание ребенка, чтобы поместить Хил в „Пэмбертон Дэй", брать для нее уроки любого вида спорта, какие только есть, включая боевые искусства! Может, ты и ублажаешь свою гордость, изображая сцену „бедная, но гордая", но твоему ребенку нужно уже сейчас познакомиться с теми людьми, рядом с которыми она будет расти и становиться на ноги.

— Хилари ни на что не жалуется, — пробурчала я угрюмо, — она ни слова не сказала о школе. Даже не упоминает об уроках верховой езды.

— Она вообще ни слова не сказала о многом с тех пор, как вы здесь, — произнесла Тиш, спокойно глядя на меня поверх солнечных очков. — У нее нет ни одной подруги ее возраста, насколько я знаю. Ни одной! Когда она не в школе, она с тобой или со мной. Ее друзья — это я, Чарли и Картер Деверо. Хил превращается в твою маленькую тень: всегда около мамы, бледная и тихая, как будто приклеилась к твоему бедру. Ты рассказывала мне, какой смышленой, любознательной и самостоятельной она была, но, Энди, я просто не могу представить ее такой! То, что ты делаешь для дочери, — это не защита, это высасывание жизни и независимости из девочки. Очень скоро никто не будет беспокоить тебя, чтобы попытаться познакомиться с Хил, потому что ты сделаешь так, что она будет бояться буквально всего. Ведь так жить скучно, Энди! Скучно всегда иметь на буксире молчаливого и робкого десятилетнего ребенка каждый раз, как мы куда-нибудь собираемся. Разве этого ты желаешь для Хилари?

Яркий, обжигающий гнев затопил меня и заглушил мой ответ. Страх зашипел во мне, как змея: „Что, если она права? Может быть, у Хил какие-нибудь отклонения? Как можно быть такой безвольной, а мне — слепой, чтобы не видеть подобного?! Может быть, она действительно больна, а я от страха за нее боюсь заметить очевидное? Есть ли что-то — Господи, даже само слово ужасно — что-то ненормальное в ней? Должна ли я пригласить к ней доктора, какого-нибудь психотерапевта?" Даже сама эта мысль бросила меня в дрожь, и я в ужасе отогнала ее.

К тому времени, когда я собрала разбежавшиеся мысли, Хилари вышла из ресторана, и я пристально посмотрела на нее. Казалось, промчались целые месяцы с тех пор, как я внимательно разглядывала свою дочь в последний раз.