Сигрид Унсет. Королева слова - Сигрун Слапгард

К выходу «Обездоленных», полагала Унсет, мать не нужно готовить заранее — книга не была откровенно скандальной. На ее взгляд, публика должна проглотить ее, не поморщившись. «Не думаю, чтобы что-то из этого могло бы шокировать маму, — писала она Сигне, — на сей раз все сравнительно мирно и вполне невинно». Писательница признавалась сестре, что на самом деле у книги есть скрытый подтекст и адресат: «В действительности я здесь изображаю самую низкую низость, какую когда-либо описывало мое перо <…> но читатели увидят в этом только рассуждения приличного, уважаемого человека…»[204] Помимо «низости» в этой книге мы найдем и личные переживания. Сборник открывается новеллой «Первая встреча», которая основывается на собственном детском воспоминании автора. Рассказ не только запечатлел первую встречу писательницы с бедностью, но является и своего рода ключом ко всему сборнику. Унсет пишет: «Но самое ужасное увидела я, с пророческим инстинктом ребенка, в тот день, когда я чувствовала себя маленькой преступницей, когда жена сапожника из Балкебю взяла и спрятала от меня куклу Герду, я увидела тогда то унижение, которым мир грозит беднякам»{18}. В Хаммерсмите в соседней комнате работал мужчина, которому тоже был не чужд «пророческий инстинкт», во всяком случае в том, что касалось бедняков. Насколько он разделял прочие ее убеждения и прозрения, например относительно детей, осталось неизвестным.

Размолвки случались редко. Например, когда их приглашали на пирушки к коллегам Сигрид по цеху, куда Сварстада совершенно не тянуло. Зато его молодой жене очень даже хотелось выйти в люди, «прогулять свою известность»[205]. Или когда Сварстад заявил: «К черту эту гадость!» — и принялся высмеивать ее восхищение классическим портретом Шелли. Он написал «Черт побери» и в одном каталоге напротив описания работ Пикассо. Впрочем, тут их с женой вкусы совпадали. Сигрид рассказывает в письме Нини о посещении выставки модернистов: «Сначала мы смотрели работы постимпрессионистов на холсте маслом — Матисса, Пикассо и их последователей. И пусть меня повесят, но я неспособна увидеть в этом ничего, кроме мошенничества, да, откровеннейшего и наглого мошенничества. На фоне восхитительной работы Сезанна и очаровательной картины Руссо в подлинно наивном стиле — с тропическим лесом изумительных тонов и львом, пожирающим негра, — все остальное казалось убожеством. Я чуть не лопнула от смеха — как и мой муж и господин». Возможно, на нее повлиял художественный вкус ее «мужа и господина»? Ведь еще несколько лет назад он в своем интервью «Афтенпостен» недвусмысленно назвал творчество Пикассо «грубейшим и совершенно сознательным мошенничеством», да и вообще, на его взгляд, «в современной живописи обман — весьма частое явление»[206].

Что до Сварстада, то он был полностью погружен в работу над своей картиной «Фабрики на берегу Темзы». Он писал и делал эскизы. Домой возвращался поздно, приходилось подогревать ему еду. Поев, он снова принимался за работу. Делал черно-белые гравюры того же мотива. Нередко в ее обществе. Вместо голубого неба на его картине изображены облака густого сизого дыма, единственной деталью природы остается река, да и то лишь в роли транспортной артерии, людей не видно, одна только промышленная техника и здания, сотворенные людьми. Он пишет ад из клубов пара, дыма и грязной воды[207]. Она замечает, как тщательно он обдумывает композицию, структурирует картину, вводит перспективу. Сколько труда он вкладывает в каждую деталь, сколь бережно выписывает каждый оттенок серого, какой удивительной наблюдательностью обладает и как это непросто — воссоздать увиденное. Вдалеке за фабричными трубами проглядывают церковные шпили.

Пока Сварстад заканчивает свое большое полотно, Унсет размышляет над дальнейшей судьбой людей, которых создала сама и над чьими характерами продолжала работать, — о персонажах своих будущих книг. Она хочет писать свои книги по крайней мере не хуже, чем он пишет на холсте. А холсты Сварстада написаны так, что ей почти что слышатся звонкие удары молота и гудки сирен. Грандиозная картина.

Когда Унсет завершила рукопись и отослала ее в издательство, стояла уже поздняя осень. Можно сказать, работа затянулась, но, в конце концов, у писательницы было много других занятий. Само творчество отнимало, по ее мнению, не больше сил, чем обычно, и она с радостным нетерпением ожидала, когда наконец сможет «перейти к выполнению других обязанностей»[208]. Потому что, когда они переберутся в ноябре в Италию, она планировала начать вести свое хозяйство и готовить еду. «Пришли мне все-таки свои кухонные книги, — пишет Сигрид Дее. — Бог свидетель, мне они могут понадобиться!»[209]

Вся в радостных хлопотах, Унсет собирала вещи — наконец-то она возвращается в Италию. Она везла с собой почти все, что имело для нее значение. Пережитые дома трудности, казалось, остались далеко, в безвозвратном прошлом. Она упаковала томики Шекспира и других любимых писателей, свои книги по женскому вопросу и заметки для новых работ. Сверху положила добротные льняные простыни, белье, которое вышивала, и маленькие вещички для будущего члена семьи.

На ее изящном пальце красовалось его старинное кольцо. Стоило ли удивляться, что ее переполняли надежды?

Исполнение желаний

Париж, Рим.

Париж встретил их холодным осенним солнцем. Приятное разнообразие после вечного лондонского дождя и тумана. «К торжеству Сварстада, в первое же утро в Париже, проснувшись в лучах яркого солнца без малейшего признака тумана, я была вынуждена признать, что не видела ничего подобного все эти месяцы в Англии», — писала Сигрид Дее[210]. В «Отель дю Сенат» ее ждал толстый коричневый конверт: это прислали столь ожидаемые рецензии. Сама она была убеждена в том, что в последней книге содержатся лучшие из написанных ею вещей. Да что там, мать Шарлотта считала новеллу «Симонсен» лучшей во всем творчестве дочери.

Но и в этой последней книге «настоящей» любовью не пахло — Унсет в целом продолжала линию, намеченную в остальных своих современных романах и рассказах. Здесь мы встречаем Сельму Брётен, что сплетает вокруг снисходительно проявленного к ней интереса ложь своей жизни, и фрёкен Смит-Эллефсен, пышущую чувственностью и душевным теплом, но вынужденную изливать свою любовь на чужих детей. Здесь нашли свое развитие темы, намеченные в ее статьях в «Самтиден» и «Моргенбладет», — и в то же время она подвергла более глубокому анализу предпосылки возникновения любви. Унсет сравнивает полученное из личного опыта знание человеческой природы с тем, что она читала об этом в романах, народных балладах, книгах по средневековой истории и сагах. Или, точнее, противопоставляет свою точку зрения той, что можно встретить у Шекспира или Линнея. Изучив глубины человеческого сердца, она приходит к парадоксальному в ее обстоятельствах выводу: современность лишена предпосылок для возникновения великой любви, той самой настоящей amour passion. Это занимает ее не меньше, чем все свидетельства прошлых времен о существовании такой великой, страстной, бросающей вызов законам любви. Считала ли она себя исключением из этого печального правила?