Сигрид Унсет. Королева слова - Сигрун Слапгард

Унсет уже договорилась с акушеркой-немкой и волновалась только из-за погоды. Если похолодает, придется зажигать керосинку, а от нее в комнатах спертый воздух. Но пока что новый год радует теплом, и вдоль Испанской лестницы уже расцвели миндальные деревья. В конце письма она все же признается, что рожать в чужой стране — не большое удовольствие, и она, естественно, испытывает смешанные чувства, будучи в такой момент оторванной от родных. С другой стороны, она постеснялась бы показаться на людях с матерью и сестрами в своем теперешнем положении. Жаль, конечно, что они еще не скоро увидят новорожденного, ведь она вряд ли покинет Италию прежде, чем ребенку исполнится хотя бы полгода. Да и работы полно.

Сигрид излагает свой план, который, по ее мнению, должен прийтись по душе Шарлотте: почему бы той не посетить Рим — через тридцать два года после ее собственного медового месяца? Сигрид с удовольствием приняла бы ее. Разве сестре не кажется, что «мама может приехать сюда сама»? В постскриптуме Сигрид подчеркивает, что непременно хочет сына. Сестра должна согласиться: «Хорошо ведь, если в семье появится мужчина — хотя бы для разнообразия?»[223]

Сын Сигрид Унсет появился на свет 24 января. «Очень неприятная вещь», — написала она Дее о родах шесть дней спустя. Тогда она все еще лежала в постели в доме своей немецко-итальянской акушерки. Мальчик весил пять килограммов, и счастливая мать не могла удержаться от похвальбы: «Все, кто его видел, в один голос утверждают, что никогда не встречали такого красивого, здорового и крепкого новорожденного. Стало быть, это не только мне одной так кажется». Они назвали его в честь Деи, пишет она, и объясняет, как это вышло. Конечно, мальчик должен был получить имя Андерс, в честь отца. «В первый же день, когда я узнала о его существовании, решила: будет мальчик — назову его Андерс в честь отца». Но пришлось записать его как Андреа, ибо местные власти ни за что не соглашались на Андерса. Так теперь и стояло в документах: Андреа Кастус Сварстад[224].

Таким образом, первый внук в семье Унсет стал Андерсом, а не Ингвальдом. И с этим Шарлотте пришлось примириться, как и с прочими решениями дочери, которые она так часто принимала в последние годы, не спросив совета у матери.

Никогда ей еще не было так хорошо, писала Сигрид из Рима три года назад. Но теперь-то она знала: тогда это был просто первый лучик солнца, пробившийся сквозь тучи ее жизни. После долгих лет, заполненных работой в конторе, ночами за письменным столом, мыслями о самоубийстве, лет, проведенных в обществе одних только матери и сестер, после вялой влюбленности. При первом же намеке на что-то, отличное от засасывающей ее рутины, Сигрид ожила и расцвела. Три года назад в Риме она проводила дни и ночи в беспечных удовольствиях и чувствовала себя такой счастливой, что готова была целовать землю. Потом она обрела свою великую любовь, любовь без страха и упрека, свою страсть, исцеление, подлинную реальность. Теперь же, глядя на круглые щечки, прижимающиеся к ее пышной груди, она понимала, что счастье — это гораздо больше, чем одна только любовь, преступающая все законы. Никогда еще Сигрид не была такой сильной — и такой ранимой, как сейчас. Сейчас она твердо знает, что такое истинная любовь.

Впервые Сигрид Унсет ощутила всю полноту жизни. Ей было тридцать лет — как ей казалось, тридцать долгих лет. Но по сравнению с этим чудом все ее муки, вся ее борьба выглядели такими пустяковыми.

Безоблачное счастье. В этот момент она склоняет голову перед самым важным событием, которое ей удалось пережить, — чудом творения.

Бог знает, что будет потом.

ЛЮДИ НЕ АНГЕЛЫ

Будни

Рим, Кристиания, Ши.

Вся семья собралась на террасе. Мать закутала круглощекого малыша в ворох белых кружев, протянула драгоценный сверток любимому и велела ему стать в профиль в своей белой шляпе — таким она увидела его когда-то. Сигрид Унсет собирается сфотографировать своих Андерсов. Она нажимает на кнопку, и вот резкий профиль и круглые щечки увековечены. Это случилось в один из ясных февральских деньков. Все прежние ее желания исполнились, пришло время двигаться вперед. Только бы солнце грело так же, как в декабре.

Супруги и забыли, как холодно здесь бывает, в особенности в продуваемой всеми ветрами мансарде, а ведь за теплой водой надо бегать с шестого на первый этаж. Не одна только лестница мучила Сигрид после родов. Она боялась, что у нее недостаточно молока для ребенка, ведь малыш терял в весе. Она то и дело расстегивала блузку и давала ему грудь.

Сварстад все время простаивал за мольбертом. Но по мере того как маленький Андерс расходился, сохранять рабочее настроение становилось все трудней. Под вопли мальчика даже излюбленный мотив больше не вдохновлял. На начатой картине мы видим колыбель и няню в ярко-красном плаще. Сварстад обожал красный цвет! В который раз Сигрид Унсет Сварстад восхитилась мастерством, с которым ему удавалось при помощи пронзительного красного цвета выделить нюансы остальных оттенков. На картине он изобразил ее и себя спокойно стоящими на заднем плане и опирающимися на перила. На деле же мансардная идиллия потихоньку сменялась легкой паникой.

Отчаяние матери росло с каждым новым визитом к немецкому врачу, которого ей порекомендовали. Врач подтвердил то, о чем она сама уже догадывалась: ребенок терял в весе. Все же она не могла поверить, что природа может быть настолько коварной, и вопреки совету врача не стала отлучать ребенка от груди. Вместо того чтобы успокоить молодую мать, врач порекомендовал ей перейти на детское питание «Нестле» и каждую неделю взвешивать мальчика. Однако Сигрид Унсет со свойственной ей основательностью засела за литературу об уходе за ребенком, а там в один голос утверждалось, что до шести месяцев давать детское питание не следует. Возможно, она усомнилась в точности приблизительной оценки веса новорожденного, что произвела акушерка, поэтому и не совсем поддалась панике при известии, что он весит четыре с половиной килограмма. А это на полкило меньше, чем при рождении! Она была в отчаянии; в довершение всего мальчик плакал не переставая.

Ей казалось, что перед ней разверзлась пропасть. За считанные недели фру Унсет Сварстад превратилась в несчастную беспомощную женщину, отчаянно тоскующую по дому. Помимо беспокойства о ребенке, оставались еще бесконечная стирка, постоянная беготня вверх-вниз по шести крутым лестничным пролетам, холодный ветер, выдувавший из мансарды тепло от керосинки и двух спиртовок. Готовить она не умела — в ее доме всегда была прислуга, и она привыкла приходить к уже накрытому столу. Она с радостью ожидала возможности попробовать творческие силы и в кулинарии, однако, к своему разочарованию, обнаружила, что времени хватает только на блюда на скорую руку. Вроде свиных котлет, бифштекса, яичницы и макарон с ветчиной и артишоками. А в этом, как она жаловалась Нини Ролл Анкер, ничего «увлекательного» нет[225]. Служанка, обещавшая помочь со стиркой и уборкой, через две недели испарилась. Когда оказалось, что и пеленки не успевают высохнуть и не во что перепеленать ребенка, у Сигрид Унсет опустились руки.