Плачь, Маргарита - Елена Съянова

Аэроплан Д-56 уже садился. Все присутствующие на аэродроме понимали, что только очень серьезные причины могли побудить не любившего и боявшегося полетов Гитлера решиться на посадку в темноте. Но Ангелика, напряженно вглядываясь в неторопливо идущих сквозь строй караула Гитлера, Гиммлера и Лея, была уверена, что речь между ними идет только о ней, и готовилась накинуться на дядю, если ему вздумается хотя бы кого-то кроме нее в чем-то упрекнуть. Боевой настрой ей не понадобился. Адольф спокойно обнял ее и поцеловал. Он с улыбкой пожал руку Маргарите и передал просьбу родителей и брата непременно им позвонить.

Пересекая оживленную, залитую огнями Бюргерштрассе, Ангелика догадалась, что они все, вместе с Гиммлером, направляются в дом адвоката Кренца. Кренц ждал их — липовая аллея была иллюминирована прожекторами для удобства подъезда фюрера. Дом, казалось, сияет от радости всеми тремя десятками выходящих на фасадную сторону окон. Гели была встревожена — она не понимала дядю. Она слишком хорошо знала Адольфа, чтобы сразу не ощутить фальшь в его поведении.

После ужина Гитлер пригласил к себе Лея, Гиммлера и адвоката Кренца.

— Господа, я принял решение начать говорить со Шлейхером и Ко более отчетливым языком. Нас призывают к законопослушанию. Мы идем на это, рискуя получить бунт в собственных рядах. И что же! От нас требуют мира, а взамен грозят войной! Покушение на Рема! Теперь на вас, Роберт!.. Все, достаточно! Я буду с вами предельно искренен. Я хочу сделать из покушения на вас серьезный и четкий аргумент. А потому вы, Роберт… были в той машине и тяжело пострадали. Настолько тяжело, что вас увезли, не теряя драгоценного времени. Вы до сих пор в тяжелом состоянии. Все детали после — сейчас суть.

— Как же я попал сюда? — спросил Лей.

— Мы обвиним полицию во лжи и подтасовке фактов. Тела Вебера и шофера доставят этой ночью. Будем считать, что покушение на вас произошло под Франкфуртом.

— Но…

— Я же сказал — детали вас не должны беспокоить. Все будет продумано. Не так ли, Генрих?

— Так точно, мой фюрер! — Гиммлер вскочил и щелкнул каблуками.

— Вы возьметесь за это дело? — обратился Гитлер к Кренцу.

— Я многое обдумал, — кивнул адвокат.

Я вижу прямую связь между двумя покушениями…

— Отлично. Это важная сторона. Вы что-то хотите сказать, Роберт? Нет? Очень хорошо. По-моему, вам даже ничего не придется разыгрывать, — заметил Адольф. — Пара недель отдыха вам явно не повредит.

Отпустив всех, фюрер попросил Лея задержаться.

— Сядьте, Роберт. Что это вас так шатает? — недовольно бросил он, отворачиваясь к окну. — Вам, конечно, досталось за эти дни, но теперь нужно держать себя в руках. А вы опять пьяны? Нет? Я бы рад ошибиться. Прекратите это, Лей! Слышите? Я вам приказываю! Делайте с собой что хотите, но завтра вы должны быть трезвы.

— Я постараюсь, — отвечал Роберт.

Гитлер, повернувшись, окинул его презрительным взглядом, в котором, однако, непроизвольно мелькнуло что-то еще.

Интрига заключалась в том, что фюрер все знал заранее и в деталях.

Прошлой ночью, около часа, его разбудил Борман и сообщил о бегстве Маргариты и решившей сопровождать ее Ангелики. Борман с неожиданной твердостью сумел остановить готового броситься в погоню фюрера, предложив лично следовать за машиной девушек для их безопасности (что он и сделал, оставшись незамеченным). Гитлер же провел отчаянную ночь, мечась, кидаясь из крайности в крайность, но постепенно придя к выводу, что ситуация такова, каковой ему и кажется, — Гели и Грета очень подружились за эти дни, они явно сочувствуют друг другу, наконец, они ровесницы и у обеих в головах одинаковая мешанина.

«Пусть девчонка увидит — что такое страсть. Пусть. Ей это полезно», — решил Адольф под утро и начал разыгрывать неведение. Одно задевало его за живое — он чувствовал зависть. «Чем он их берет?» — морщился фюрер, невольно припоминая всех женщин, осаждавших Роберта Лея, красавиц в истинном смысле слова, знающих себе цену, гордячек, делавшихся как вата возле этого отнюдь не Адониса, к тому же крепко пьющего. Положим, он музыкант, но Гитлер — художник! Положим, он заводит толпу, но Гитлер заводит ее сильнее. Может быть, стоит начать заикаться и пить? Черт знает какая чушь лезла в голову; однако, раз испытав нервическое, завистливое чувство, Адольф уже не мог от него избавиться.

Его влечение к Ангелике оставалось неутоленным. Вроде и любит, вроде и ласкова… Но мучает так, что хоть головой об стенку! А ему хотелось страсти безусловной, униженной, такой, какой одаривали Лея его любовницы. Но этот неблагодарный не умеет оценить, тогда как он, Адольф… О, как бы он отплатил Ангелике за такое чувство! И еще одно не на шутку его мучило. Побеги Маргарита не за Робертом, а за кем-то другим, последовала бы за нею Ангелика? Кто их поймет, женщин? Что их привлекает — сила, слабость, добродетели, пороки? Сила и добродетель — этого требует законченный образ народного кумира, Гесс, безусловно, прав. Но что нужно Ангелике? Что нужно женщине, к примеру, такой, как Маргарита? Сила и подвиги? Что ж, их она уже наблюдала; пусть теперь увидит слабости и пороки. И не она одна…

Адольф понимал, что им владеет мстительное чувство, и убеждал себя в его целесообразности. Раз так вышло и ситуация такова, какова она есть, то отчего бы заодно не проверить (он не сразу нашел, как это выразить поточнее) — да, не проверить отношение толпы к слабости публичного человека. Предположим, рассуждал он дальше, слабым вдруг сделается он — попадет в аварию, заболеет или его тяжело ранят… Как поступать: скрыть это или, напротив, афишировать? Чем отзовется его слабость в сердцах толпы? Сочувствием, ответной болью или пренебрежением? Чем ответят ему женщины — заботой, нежностью или холодом, брезгливостью, скукой?

Сейчас, со сложным чувством глядя в красное, потное лицо Лея, Адольф был уверен в точности собственного прогноза. «Да и, в конце концов, я окажу Гессам ценную услугу, вернув им дочь, — усмехнулся он про себя. — Жаль, что они так и не узнают, кого им благодарить…»

За ночь ситуация была отшлифована, все детали тщательно продуманы. Гиммлер и Кренц поработали на славу. Они учились друг у друга: Генрих Кренц — бесстыдному закручиванию интриги и сведению в узел всех концов; Генрих Гиммлер — адвокатской логике, способной из любых пороков вылепить добродетель.

Во Франкфурт была срочно вызвана «ударная сила» в лице Геббельса и Пуци. Вызов Гесса был оставлен на усмотрение фюрера.

Наутро Гитлер снова пригласил к себе вчерашних собеседников. Он быстро окинул взглядом вошедшего последним Лея и приветливо кивнул ему — Роберт был трезв.

Выслушав детальное изложение готовящегося блефа, Гитлер остался доволен.

— Отлично! — воскликнул он. — Главное — напор и натиск. Чем смелее ложь, тем быстрей ей поверят! Есть ли у кого вопросы?

— Позвольте, мой фюрер, — поднялся Гиммлер. — Когда вы вчера выезжали в город, — обратился он к Лею, — вас, случайно, не мог видеть кто-нибудь из знакомых? Это единственная деталь, которую осталось уточнить.

Роберт почесал висок.

— Да, меня видели… Но я думаю, я мог бы договориться…

— Кто тебя видел? — спросил Кренц. — Впрочем, я догадываюсь.

— Да, но я попрошу ее, и она будет молчать. Гитлер только руками развел.

— Если речь опять о женщине, то это уму непостижимо! Вы, Роберт, просто феномен…

— Я отвозил фройлейн Раубаль и фройлейн Гесс в салон женской одежды. Хозяйка его меня видела. Это случайность. Я поговорю с ней.

— Едва ли это разумно. Вам не следует выходить, а ее пригласить сюда мы не сможем, — сказал Гитлер. — Впрочем, разбирайтесь с этим, как считаете нужным. Еще вопросы есть?

Больше вопросов не было. Лей, всю ночь боровшийся с искусителем и врагом рода человеческого, чувствовал себя настолько скверно и физически и морально, что на все уже махнул рукой. Однако, выйдя от фюрера, он задержал Кренца.

— Генрих, я очень тебя прошу, возьми Полетт на себя. Дай мне слово!

— А в чем дело? — не понял тот.

— В том, что методы нашего коллеги Гиммлера мне не всегда нравятся. Возможно, они хороши для врагов, но для случайных людей чрезмерны. Просто передай ей мою просьбу. Этого будет достаточно.

— Хорошо, Роберт, не беспокойся. Я сделаю как ты говоришь. Хотя, признаться, мне кажется странным то, в чем ты обвиняешь Гиммлера. Милейший и такой здравомыслящий человек…

Лей только рукой махнул.

Он ушел в специально оборудованную для него комнату, где ему предстояло терпеть визиты врачей и набеги прессы, разделся и лег в постель. Он лежал, погрузившись в самую черную меланхолию, какая знакома только великим грешникам. Несколько раз он едва удерживал себя, чтобы не вскочить и не броситься на кого-нибудь с кулаками, разбить окно или просто треснуться лбом в дубовую дверь. Раздражение достигло своего пика — правый висок выламывало наружу, вся кожа горела, как от ожога; в груди поднималась такая тошнотворная злоба, что он едва не грыз подушку зубами. Потом стало еще хуже. Он ослаб, голова кружилась и болела так, что он только тихо стонал, обливаясь слезами…