Я — особо опасный преступник - Лев Михайлович Тимофеев

думаю, если не вернешься, куда они денут собаку, где ее искать — а где тебя искать, я не думаю… А сны? Мне говорят во сне: все, он убит… и я иду, тащусь или еду куда-то и жду, что вот за тем деревом, домом, поворотом я увижу тебя — то, что от тебя осталось, и знаю, что увидеть это — это конец… а просыпаюсь — и все продолжается — еще не конец… Регина… пара статей в эмигрантском журнале да письмо в Политбюро — и три года… А тебе за твою книгу, уж, как минимум, влепят семь плюс пять, если вообще не прихлопнут в парадном или на улице… Зачем ты полез в это? Сидел бы в своей газете… Почему ты ушел из газеты два года назад? Никто не знал, что вышла книга. Тебя никто не увольнял, ты сам, сам поторопился. Ты говорил, что могут пострадать друзья. Теперь ты со значением заявляешь: «Мне пришлось уйти…» Рассказывай кому-нибудь. Ты бы и теперь спокойно работал. Но ты уже не мог. Ты подпрыгивал от нетерпенья… Еще бы! Подумать, какое великое дело ты совершил; ты всю жизнь врал, врал, врал… и вдруг впервые сказал правду… вылез из дерьма и обрадовался… Всю жизнь ты был полным ничтожеством — и вдруг что-то удалось… Да ты просто взбесился от радости. Разве можно промолчать, что это ты, ты, ты такой смелый и талантливый? Пророк!.. А Регина говорила, надо было подписаться псевдонимом… Но ты — нет. Ты — пророк… Ты — пророк, а пророк не приходит под псевдонимом… За каждое слово пророк отвечает сам, и ты готов отвечать… Вот только я забыла, пророку полагаются жена и дети? Жена и дети за что отвечают? Я высчитываю копейки, чтобы купить детям горсть ягод или поношенные ботиночки… Ты нами расплачиваешься… Ты не пророк, ты эгоист, мелкий, тщеславный… Ты встал в позу, ты уже придумал сообщение: «Как передают западные корреспонденты из Москвы, здесь арестован…» Вокруг тебя сияние… ты говоришь стихами… А как же я? А дети?

Он. Ну что ты, миленькая, ну что ты, родненькая, ну не надо, остановись, успокойся, пожалуйста….

Она. Я тебе тысячу раз говорила, не лезь, не успокаивай меня. Если бы я могла, я была бы спокойна и без твоих идиотских наставлений… Мы оторвались от той, знакомой нам жизни, а другой не оказалось.

Он. Ты пойми, псевдоним — бессмысленно: вычислить автора — пара пустяков… Мы же с тобой много раз обсуждали. Что опять?

Она. Я знаю… обсуждали… Дай еще сигарету… Какая сила ума, ясность, логика, талант. Как все раскрыл, обнажил, показал… А мы?.. Да, это нечеловеческая система… но мы-то люди, нам в ней жить, в этой системе. Детей растить. Ты можешь что-то изменить? Кому чего ты доказал?.. Ребята приходили, восхищались. Ну повос-хищались, пообсуждали, сколько тебе влепят за твою восхитительную работу, — и все, не ходят. У них свои дела, у тебя — свои.

Он. Ну не надо, дружок. Все будет хорошо.

Она. Дай сигарету… Будет? Ничего не будет. Чего ждать? Как-то будущего не стало.

Он. Ну зачем ты так говоришь? Мои книги — это ваше будущее. Пойми, если меня посадят, там, за границей, это привлечет внимание к моим книгам — будут тиражи, будут переводы — будут и гонорары. Если меня посадят — это реклама… Я уверен, если меня посадят, вы будете хорошо жить, будете прекрасно обеспечены — ведь есть же каналы помощи, приходят посылки, люди оттуда приезжают… Ведь можно же…

Она. Замолчи! Да замолчи ты, пожалуйста… Как ты можешь высчитывать? Это нельзя высчитывать… Ты не думай, что нам будет хорошо. Ты не имеешь права так думать. Мы подохнем, и ты идешь на это. Ты должен идти на это сознательно, должен понять, что ты нами пожертвовал… Может быть, тогда ты что-то поймешь.

Он. Как же я устал от твоих истерик. Мне нигде не страшно, мне дома страшно: скандал за скандалом… Ну что ты навалилась на Севочку? Ну да, он ничтожный, жалкий, может быть, он и стучит — даже наверняка стучит, стучит — и шут с ним совсем… А мне скрываться не от кого да и незачем. Я чувствую себя спокойно и уверенно… Но вот здесь, дома, я проваливаюсь. Мне не на что опереться, у меня за спиной пусто — тебя нет, я не прикрыт с тыла… И самое печальное, ты сама не понимаешь, что ты хочешь. Скажи, что, что?

Она. Я хочу жить нормальной, спокойной жизнью.

Он. Книга вышла, дело сделано — что ты хочешь теперь? Чтобы я выступил с покаянием? Чтобы вернулся в газету? Что? Что тебе нужно от меня? Хочешь, давай уедем за границу. Нас выпустят, я уверен — нам даже предложат, как предложили Рыжему… Он уехал… Хочешь? Ты скажи мне, чего ты хочешь? Скажи, я сделаю.

Она. Жить тихонечко, спокойно, чему-то радоваться.

Он. Живи… живи спокойно. Я тебя уверяю, что ни тебе, ни детям ничего не грозит — не больше, чем вообще всем в этой стране… Но ты должна понять, что книга уже написана. Написана — и вышла в свет, и это уже нельзя изменить.

Она. Ой, да написал — и прекрасно. И живи. Не строй планы. Как получится, так и получится… До чего доживем, то и случится. Ты думаешь, что ты сам хозяин своей жизни, что ты великий стратег, что ты всех переиграешь — ты готов: там тебя напечатают, здесь тебя арестуют, там поднимется шум, здесь появятся деньги… А семь лет? Или даже двенадцать? Ты к ним готов? Двенадцать лет день за днем, день за днем — да ты их не представляешь, эти двенадцать лет… Жизнь пройдет день за днем… Ты храбрый такой — впрыгнул в эти двенадцать лет и выпрыгнул обратно, к нам, сюда, в эту жизнь. Герой-молодец. И мы прекрасно прожили эти годы, заморозились, застыли как есть и ждем твоего возвращения — ты вернулся, и все ожило, все по-прежнему: Танька маленькая, Даша запоминает этих по именам… Да пойми ты, что пройдет жизнь. Дашка через двенадцать лет станет взрослой женщиной, а Танюша будет старше, чем Дашка сейчас… Ты готов, что они вырастут без тебя?.. А мне будет пятьдесят. Сразу. Жизнь утечет. Куда ты вернешься? Если вернешься… И ведь жить надо день за днем. И дети что-то должны понять, принять и пережить этот ужас. Они готовы? Сколько надо сил… Ты-то готов…