Я — особо опасный преступник - Лев Михайлович Тимофеев

рассказам, вернее, по пересказам через третьи лица и по литературе — и знаем, что так будет. И мы примеряемся к этой грядущей жизни, ждем ее, не хотим… или хотим?., молим о том, чтобы она, та жизнь, подольше не наступала… И мы только-только отошли от жизни прошлой, обычной, знакомой, где все ценности, все связи понятны с детства и общеприняты — и понятны заботы, волнения… Мы — люди той, прошлой жизни… Мы хорошо знаем ту жизнь… Она нам не нравилась. «Разве это жизнь, — говорили мы, собираясь с друзьями на кухне. — Какая нищета, какая скудость, какая ложь кругом — унизительная, смешная ложь… Главное — ложь… разве это жизнь?» Но все-таки это была жизнь — пусть неполная, скудная, но теплая и спокойная; пусть нищая, но теперь-то мы видим — теплая и спокойная, без прямой и неотвратимой угрозы, что проломят череп, что придут десять человек… представь только — десять чужих, в плащах, с лицами, с чужими глазами — все перевернут, обыщут девочек… а девочкам после этого жить и расти и радоваться предстоит — как? Как они будут жить?.. И мы смотрим на это еще из прошлой жизни. И страшно… И все наши понятия еще в прошлой жизни, и желания — там… А впереди, может быть, и высоко, прекрасно, необходимо — все так… но страшно-то как! И все примериваешься, а если бы этого не было — не лучше ли? Но ведь живут же люди без этого! Живут же люди, как все… Мы-то что на себя взвалили… На себя, на детей… Детям-то как жить? У Дашки спросили в школе, что в небе летает? Она говорит — ангелы… Все дети кругом — самолеты, ракеты, спутники, а она — ангелы… Скандал! Учительница меня вызвала. Я говорю, ну что же, ангел — это хорошо, ангел — это направленный свет любви… Она на меня глаза выкатила, говорит: «Крестик у ребенка надо снять или, в крайнем случае, зашейте его в маечку. Ей в пионеры вступать…» Учительница права… зашить в маечку? А что я Дашке скажу? Ей-то все равно, она несмышленая… Но этот крестик в маечке — это такое унижение, такая обидная покорность… И перед Дашкой стыдно, она это почувствует… Но я же не могу сражаться ребенком, я же не могу ее подставлять… Зашила в маечку.

Он. В нашей жизни что-то нужно менять… Давай купим тебе английское платье. Ты будешь в нем, как Маргарет Тэтчер, — ты всегда хотела быть умной женщиной.

Она. Да ничего подобного! Я всегда хотела быть миленькой, хорошенькой, красиво одеваться, весело жить — весело и беззаботно…

Он. Да, мы живем какой-то немузыкальной жизнью.

Она. Я всегда хотела жить благополучно… Ты способный, мог бы сделать карьеру.

Он. Какую карьеру — до этих? Как я смотрюсь среди них?.. Нет, нам не хватает веселья и музыки, вот чего. Бедность должна быть музыкальной, веселые нищие… а мы зажаты, несвободны. (Берет гитару,) Я тихонечко, чтобы не разбудить… (Наигрывает.)

Она. Почему же обязательно среди этих? Живут же люди вокруг — прекрасные, светлые, замечательные люди. Живут и творят добро. Активно, деятельно… вопреки всем этим… Ты был журналистом, и ты знаешь, с каким трудом дается каждое доброе дело, как трудно каждую малость проталкивать, пробивать; ты же знаешь, что целую жизнь приходится тратить, чтобы пробить, реализовать хоть самую малую частицу добра, истины, здравого смысла. Ты же все время писал о таких, защищал их от всякой сволочи, от бездарности, пытался помочь… Разве это не достойная жизнь? Ну и продолжал бы… Карьеру, может, и не сделал бы, да черт с ней, с карьерой, зато жили бы спокойно…

Он. А куда девать то, что я понял?

Она. Все понимают — девают же куда-то свое понимание, не лезут с ним.

Он. Я исследовал систему — куда это девать?.. То, что я написал книгу, ушел с работы, — это следствия. Главное — я исследовал систему, понял ее, до конца додумал… Сколько мы с тобой говорили об этом — сколько раз!., и ты снова и снова… Я не врач, не учитель — а то бы, может, так не вылезал, сидел бы на своем месте, делал бы свое дело… Я — журналист, публицист, мое дело — говорить, и если я что-то понял и не скажу — что в моей жизни проку? Это моей жизни, моего темперамента — мое дело. Я сделал его, как смог — почему я должен делать его хуже, чем могу? Это унизительно. Почему я не могу додумывать то, что могу додумать, почему я не должен писать то, что могу написать? Почему я не могу сказать то, что мне вполне понятно? Если я — журналист, если я — публицист и если я что-то исследовал и что-то понял, почему я должен об этом молчать?.. Свой крестик я куда зашью?

Она. Что толку — исследовал, додумал, сказал… Раньше ты мог высказаться в газете — тебя читали, обсуждали. Пусть там все было куце, вот такая вот правдочка, но она до всех доходила, всем была доступна и всем нужна… И всегда была надежда, что через год можно будет сказать еще чуточку побольше… Но вот ты все высказал сразу. Вот твоя большая правда. (Включает приемник. Мощный звук глушилки… Кричит.) Слушай, слушай! Может быть, это читают твою книгу, твою правду…

Он (выключает). "Чепуха… Слово нельзя заглушить. Его хоть в могилу спрячь, оно тростниковой дудочкой заиграет. (Играет на гитаре, поет.)

Она. Да я знаю, что не умрет… Жить-то как?.. Я заварила чай с травкой… Как ты это делаешь? Когда ты поешь или танцуешь, я готова простить все твое долдонство. Как жалко, что Дарья не в тебя — будет такая же, как я, — неуклюжая. Может, Танюша вырастет пластичной: она все поет и танцует.

Он. Пожалуйста, теперь немного подвигаемся… Потанцуем… Нет, кисти посвободнее, локти поближе, вообще руки освободи… ноги чуть согнуты… это единое движение… вот так… Какая ночь! Ты — как Золушка на балу.

Она. А может быть, все-таки продать Брокгауза? Или что-нибудь заложить в ломбард? Что у нас осталось такого? Мою шубу? Ведь это ничего, мы ее выкупим, я заработаю… Я закончу игрушки — тут как раз рублей на двести…

Он. Ах, как же я танцевал в тот вечер, когда мы с тобой познакомились и когда я отбил тебя у Бабьегородского… Это было какое-то молодежное кафе, да?

Она. Ужас! На тебе была какая-то красная рубаха,