Я — особо опасный преступник - Лев Михайлович Тимофеев

Мне так стыдно стало, так жутко, я так умоляла маму не просить, я говорила, что еще долго могу терпеть, только не надо просить… Но мама сказала: «Ты сегодня обязательно должна поесть…» Сама она только курила. Я ей окурки на площади около лавочек подбирала, она их ссыпала в обрывок газеты, сворачивала цигарки… они у нее тут же разваливались… И вот мы увидели у окна славную такую тетку, сидела она спокойно и ела, платок развязался, хлеб у нее, сало, огурцы были. Она так ножом аккуратно резала, неторопливо. Мама интеллигентным голосом спросила: «Не занято у вас?» Села напротив и стала смотреть. А глаза у мамы такие страшные, жалкие — я хоть и не видела их тогда, но знаю я мамины глаза, знаю, какие они были… И мне так стало жалко тетку бедную. Она ведь сначала поглядела на маму легко, с интересом, а потом уже старалась не глядеть и есть стала неуверенно, и не знала, куда деваться… И все это тянулось как-то очень долго, и мне показалось, что мама уже не попросит, но она подалась вперед и просительно произнесла своим интеллигентным голосом: «Простите, пожалуйста…» и я сразу ушла. Уже так стыдно стало… Весь проход был пустой — только мы и тетка… Но я быстро вернулась, думаю, что же я маму одну в таком позоре бросаю. А тетка уже сумки свои собирает, увязывает быстро так. И ушла, как от заразных — бегом. А на подоконнике оставила кусок хлеба большой и огурец. Хлеб мягкий оказался, и я его как-то сразу съела, а огурец — горький, и его доедала мама, но так и не доела — такой он был горький… Тетка, оказывается, и копеечки какие-то'дала… Мама обрадовалась, и мы стали побираться…

Он. Я, может, и полюбил-то тебя за твои рассказы о детстве.

Она. Что толку, дай лучше три рубля на чулки… Плесни-ка мне еще… Кажется, скоро светать начнет, а ведь нет еще часа ночи… А правда, хорошо-то как… тишина… Заварим крепенького чаю…

Он. Регина была права. Она говорила, что тебя нужно каждый день привязывать к стулу и отпускать только тогда, когда ты расскажешь что-нибудь о своем детстве.

Она. Да я у тебя баба, конечно, не глупая и не бездарная… только вот хозяйка никудышная. Я ничего не успеваю: гора немытой посуды, гора детского белья… колготки танюшины никак не соберусь заштопать…

Он. Да нет же, ты прекрасная хозяйка… ты очаровательная женщина и прекрасная козяйка… Но ты немножко устала. Я тебе помогу. Тебе надо отдохнуть, куда-нибудь выбраться… И перестать смотреть в окна.

Она. Какой же ты все-таки долдон.

Он. Просто ты меня не любишь.

Она. А за что тебя любить? Я маленькая, слабая, неуверенная, и ты — как кувалда… Вот невезуха-то в жизни… Ты говоришь, работай… Я бы, может, и работала — писала бы, игрушки бы лепила, — но мне нужны поддержка, внимание, ласка… Я и так во всем сомневаюсь… Ты бы лучше посомневался со мной, мне бы легче стало… Но куда там! Тебе всегда все ясно, и ты прешь, и прешь, и прешь; ошибся, развернулся — и попер в другую сторону… И все даешь советы, советы, советы… Ты просто раздавил меня. У меня никогда не хватало сил сопротивляться твоему долдонству… Может быть, ты великий мыслитель, но все, что ты пишешь, все так же прямолинейно. Ты не даешь читателю посомневаться. Ты хочешь пробить лоб читателю… а ты его приласкай, пожалей… читатель-то — человек слабый… Я все время чувствую себя твоим читателем…

Хочешь, я подчеркну все те места, которые, как мне кажется, должны быть прописаны, проговорены, подчеркну все то, что нужно еще объяснить?

Он. Послушай, подруга, а что это… ты мне какие-то гадости говорила? Да? Прямо-таки вспоминать страшно… Было?

Она. Ну и говорила. Я баба злая… А ты терпи, не взбрыкивай. Скандал и скандал.

Он. Чего ж ты, моя бедненькая, злая-то?

Она. А жизнь такая… Устала… Денег нет, муж долдон… Вот и сейчас — что лезешь к человеку? Если бы ты хоть что-нибудь смыслил, — ты бы понял, что, когда женщине под сорок, она не может хорошо себя чувствовать в кофточке, перешитой из шерстяных кальсон твоего покойного папочки… Сегодня утром соседка из квартиры напротив приносила английское платье — ей нужно срочно продать… Ну что, я примерила, посмотрела в зеркало… и заревела. Стою и реву, как дура… на платье накапала… Смеешься… тебе смешно…

Он. Какие же мы с тобой слабые, ничтожные… Платье… Истины жаждем, ищем смысл жизни, стремимся вверх, вперед… и вдруг видим: платье не такое… И все. Где там истина? А вот она, истина: надо было сидеть в газете, сидеть в твоем журнале и зарабатывать на английское платье.

Она. Надо было сидеть. Я всегда тебе говорила: надо было сидеть, надо было копить… А теперь что остается?.. Мама все удивляется, почему мы не уезжаем, почему не пытаемся эмигрировать, на что надеемся? А правда, странно… Ну, рвались бы мы нд Запад, нас бы не пускали — все было бы понятно: мы — пленники, мы стремимся к свободе… таких много — уповают на лучшую жизнь… А мы с тобой к чему стремимся, на что уповаем? Тебя посадят или убьют, я умру… мать стара, детей заберут в детдом… Ради чего все это? Весь этот ужас? Она спрашивает, а я говорю какие-то глупости, что я здесь родилась, что здесь моя родина, что я привыкла здесь и у меня нет стремления уехать… Но я же чувствую, что это не так. Я знаю, уехать нельзя, но почему? Здесь нужны какие-то другие слова, особенные… Может быть, я до них не доросла или боюсь, что она их не поймет… Или вообще эти слова нельзя произносить вслух… Не доросла, не доросла… Конечно же, мы не доросли до настоящих слов.

Он. Да нет же! Ты все правильно сказала: мы здесь родились, мы русские люди, мы воспитаны русской историей, русской литературой. Мы — часть этой жизни. Почему же мы должны откалываться и уезжать?

Она. Нет, нет, нет… Пустые слова, все не то… до настоящих мы не дожили… Как мы живем? Наше состояние промежуточное… Еще нет ни обысков, ни следствия, ни даже угроз — и эти в машине не к нам. Их внимание направлено на соседний дом. Я видела… Когда они приедут к нам, когда это будет, это будет другая жизнь. Мы знаем, что так бывает — по