Ненастоящая семья - Мария Манич

Хочется громко фыркнуть, когда получаю ещё один невесомый поцелуй в волосы.

Бывшую он поехал провожать! Надеюсь, не додумался её раздеть, искупать и уложить в кроватку?

Не знаю, что он там так долго делал с Филатовой и почему вообще она до сих пор за ним таскается. Не смог оборвать все связи, держит как запасной вариант, всё ещё любит? На последнем предположении в моей груди образуется огромная чёрная дыра.

Сколько он с ней был? Года два? Полтора?

Она была его первой любовью? Первой во всём?

Моё дыхание сбивается, и я начинаю надсадно сопеть, силясь не зареветь от обиды и жалости к себе.

Дроздов, слава богу, никак это не комментирует! Все разговоры будут завтра с утра. На трезвую голову и с обоснованными претензиями — с моей стороны. Рома кладёт руку мне на талию и медленно скользит вниз, останавливается под грудью и замирает, уткнувшись носом в мои волосы.

Так мы и проваливаемся в сон, тесно прилепленные друг к другу на узком диване.

Просыпаюсь от ярко бьющего прямо мне в лицо солнца: окна в этой квартире во всю стену, и напрочь отсутствуют шторы или жалюзи. Приподнявшись на локтях, обвожу свежим взглядом холостятское пристанище Ромы.

Вокруг сплошной минимализм. Серо-белые тона, навевающие тоску, куча фотоаппаратуры, даже шкафа нет. В углу стоит напольная вешалка, с аккуратно висящей на ней одеждой, которой у Ромы не так уж и много, и несколько обувных коробок. Чего не скажешь о фототехнике, тут обошлось без лишней скромности, я вижу по меньшей мере три массивных фотоаппарата и несколько объективов к ним, выглядывающих из рюкзака на небольшом стеклянном кофейном столике.

Руки женщины в этом помещении совсем не чувствуется. Никаких лишних деталей. Свечек, картин, книг или хотя бы тюбика туши. Надеюсь, нога Филатовой никогда здесь не ступала, а если и ступала, то очень быстро выметалась. Хотя, она же знала адрес. Нужно проверить кухню. Так же она девственно чиста, как единственная спальня-фотостудия?

Нахмурившись, опускаю глаза на безмятежно спящего Рому. Его рука всё ещё покоится на моём животе, передавая своё тепло, голая грудь мерно вздымается, длинные, почти девчачьи ресницы подрагивают. На подбородке уже выступила утренняя щетина, и я, не удержавшись, провожу пальцем по его скуле, точёному длинному носу и межбровной складке.

Даже не шелохнулся.

— Гад, — шепчу тихо, склоняясь к самому уху Дроздова.

Любуюсь им, рассматривая, и запоминаю каждую черту, ведь через пару недель я уеду. И как дальше пойдёт наше липовое «не вместе», совсем не понятно… Однако раздражение и обида никуда не делись.

Осторожно выбираюсь из-под Дроздова и спускаю ноги на пол.

На мне его серая футболка, доходящая лишь до середины бедра, и трусики. Моя одежда аккуратно сложена стопкой около рюкзака с фотоаппаратами, а на самом её верху, как трофей, лежит мой лифчик.

По пути в ванную, заглядываю на кухню. Электрический чайник, пачка печенья, в холодильнике обнаружены яйца и немного санкционного сыра. Тарелок всего две, а кружка одна. Небогато.

Настоящая холостяцкая берлога. Или человек просто не страдает вещизмом.

В квартире моих родителей есть всё. От детских игрушек до антикварных тарелок, которые мой прадед вывез из Берлина на своих двоих.

Через двадцать минут, вымывшись ментоловым гелем для душа и обмотавшись широким серым полотенцем, возвращаюсь обратно в комнату. Останавливаюсь в дверях и, придерживая махровый узел на груди, спотыкаюсь о сонные и хмурые глаза Дроздова.

— Проснулся? — интересуюсь наигранно бодро, ступая босыми ногами по холодному полу. — Рано. Мог ещё поспать.

— Чтобы ты по-тихому сбежала, пока я дрыхну? — хрипло интересуется Рома, закидывая руки за голову.

Мышцы на его не прикрытом пледом торсе играют и перекатываются. На рёбрах у него, оказывается, есть татушка, а на согнутой в колене ноге обнаруживается большой шрам. Судя по цвету и степени заживления, получен не так давно.

Рома бесстыдно рассматривает меня в ответ. Скользит взглядом по моим мокрым волосам, ключицам, груди и ниже к голым щиколоткам. Там и зависает. Его кадык недвусмысленно дергается, и я мстительно усмехаюсь.

— Как видишь, я всё ещё здесь. Твой тропический душ — просто фантастика, — говорю, останавливаясь около своей одежды.

— Я планировал сходить туда вместе.

— Как проводил Филатову? Всё прошло успешно? Зашёл на чашечку кофе?

— Она вырубилась на полпути в такси. Ты злишься? Я не мог оставить её одну в таком состоянии. Иди ко мне.

Рома рывком садится и тянет ко мне руки. Делаю шаг назад, увеличивая между нами расстояние, и отрицательно машу головой. Стараясь не смотреть ниже его грудных мышц.

— Нет-нет. Руками не трогать, Дроздов. Поезд ушёл.

Рома в одних чёрных боксерах, а на мне вообще, кроме полотенца, ничего больше нет. Пикантно. Но на свежую голову и обиду, засевшую занозой у меня в душе, будоражит уже не так сильно, как наша вчерашняя фотосессия. Хотя одежды на нас сейчас в разы меньше, и мы оба трезвые. Отдаём отчёт своим действиям, и в восемь утра нам вряд ли помешает ещё какая-нибудь сушёная вобла.

— Ты чего выдумала? Никуда он не ушёл. Я здесь, ты тоже. Я всё ещё хочу тебя, Канарейкина.

— С чем тебя и поздравляю. Надо было брать, когда давали, Ромочка. А сейчас… — Картинно взмахиваю руками, полотенце немного сползает вниз. — Всё уже! Мне пора.

Можешь позвонить своей Татьяне — узнать, как она выжила после восьми шотов текилы.

— Ты ревнуешь, Канарейкина, — не вопрос, а утверждение.

И улыбочка такая довольная растекается на сонной и немного помятой физиономии Дроздова. Ну просто хозяин положения.

— Ещё чего, — фыркаю обиженно. — Мы не вместе, забыл? Мне незачем тебя ревновать.

— Ага. Не вместе, — расслабленно поддакивает Рома, продолжая улыбаться, упираясь локтями в широко разведённые колени. Почему-то его слова в моей голове звучат совсем иначе. «Вместе».

— Я могла уйти вчера. И этого разговора вообще бы не было.

— Не ушла бы, я тебя на ключ закрыл.

— Ты меня обидел.

— Я