Левая сторона - Вячеслав Пьецух

Тогда Пузырев во всех подробностях изложил свой план, и сверх всякого ожидания он так понравился Джульетте Ивановне, что она вызвалась первой явиться на прием к прорицателю Иудушкину, если он объяснит ей, почему «у нас вечно наблюдается в той или иной степени кавардак».

После того как уладилась техническая сторона дела, Пузырев самолично написал статейку для четвертой полосы «Курбского наблюдателя», в которой он оповещал читателей о явлении в городе настоящего пророка, вроде старозаветных, которому события грядущего видны так же явственно, как прочим гражданам из нормальных виден торчащий посреди Советской площади памятник Ильичу. Начиналась статейка так:

«Славна русская земля чудесами. В ряду явлений сверхъестественного порядка мы назовем не только чудотворные образа, которые мироточат либо льют слезы по безобразным делам нашим. Не только победы русского оружия над наполеоновской Францией и гитлеровской Германией. Не только сказочный рост ВВП, непонятно по какой причине. В этом ряду еще и удивительные провидцы, которые читают грядущее, как по книге.

Феномен этот не нов на Руси. Один из древних волхвов предсказал князю Олегу смерть от коня, некий титулярный советник из московского Сиротского суда — нашествие двунадесяти языков, знаменитый поэт Велимир Хлебников — точную дату Октябрьского мятежа.

Вот и наш родной Курбск сподобился стать свидетелем настоящего чуда. Именно на днях стало известно, что среди нас живет и здравствует настоящий провидец, вроде болгарской Ванги, который знает про каждого из нас все.

И недели не прошло с тех пор, как наш район облетело это головокружительное известие, а уже нельзя подступиться к краеведческому музею, где провидец встречается со всеми желающими узнать свое будущее. А ведь, как известно, оповещен — значит, вооружен…»

Ну и так далее, вплоть до финального аккорда, то есть до сообщения о таксе, приемных часах и перерывах на релаксацию и обед.

После Пузырев разослал номер «Курбского наблюдателя» по соседним областям и в Москву, именно в газету «Известия», где работал один его товарищ еще со студенческих лет, и даже их одновременно исключили из Ленинградского университета за академическую неуспеваемость и кое-какие, по тогдашним понятиям, непоказанные дела.

Действительно, и недели не прошло, как Курбск наводнили толпы наших легкомысленных соотечественников, из тех, кому есть-пить не нужно, но сведения о грядущем — это подай сюда. Пузырев сиял, то и дело потирал руки от удовольствия и даже до того забылся, что сказал прочувственную речь на вечеринке, которые у нас время от времени устраивались на квартире у директора музыкальной школы, что на углу улицы Лермонтова и Коровьего тупика. Это были прелесть что за вечеринки: зажигались свечи, которые потрескивали и давали гигантские шевелящиеся тени по стенам и потолку, затевались романтические споры, не всегда, впрочем, оканчивавшиеся, по нашему обыкновению, хорошо, хозяин музицировал за стареньким пианино, хозяйка разносила чай с ромом и все норовила завести дедовский патефон; в другой раз ей это удастся, и мы компанией млеем от волшебных звуков, вроде «Где вы теперь, кто вам целует пальцы, Куда ушел ваш китайчонок Ли» — и до того вдруг на душе сделается хорошо, что хочется немедленно помереть. Так вот на одной из этих вечеринок Пузырев ненароком разбил стакан с чаем и, чтобы замять происшествие, сказал речь:

— Вы даже не представляете себе, друзья, какая скоро наступит жизнь! Пройдет год-другой, и наш Курбск будет не узнать — такая кругом устроится деликатность и красота! Как и почему это произойдет — пока секрет, но верьте на слово, что это произойдет. Сгинет, наконец, эта азиатчина на европейской окраине, и наш земляк обретет достойные внешние формы, которые приличествуют представителю белой расы. Вырастут дома-картинки, улицы уберутся гранитной брусчаткой, которую будут с шампунем мыть, перекрестки украсятся урнами для мусора, подвесную дорогу пустим, воздвигнем монумент женам декабристов, первый в истории нашей святой Руси. А то, елки-зеленые, наш земляк мыслит как университетский профессор, а существует как туарег!

Аплодисментов не последовало, но на лицах присутствовавших отразилось приятное недоумение, точно они съели что-то слишком изысканное на вкус. И вообще, кажется, эта речь была произнесена за малое время до того, как город наводнили толпы наших легкомысленных соотечественников, которым есть-пить не нужно, но сведения о грядущем — это подай сюда.

Между тем Коля Иудушкин, как и было задумано, принимал паломников в каморке при краеведческом музее по три-четыре часа в день с несколькими перерывами на релаксацию и одной паузой на обед; кормили его в столовой леспромхоза за счет районного медицинского управления, да еще он получал от Пузырева пачку печенья в день. Но странное дело: как потом жаловались пациенты, Коля им и в глаза пронзительно смотрел, и ладони разглядывал, и даже ногти на ногах изучал, однако предсказание у него всегда выходило одно и то же: главой администрации опять изберут Василькова, Сысоев же станет думцем областного масштаба, а после и вовсе уйдет наверх. По этой причине поток страждущих скоро ослабился и иссяк.

Мало этого: деньги, которые паломники аккуратно оставляли на инкрустированном ломберном столике, взятом из зала № 2, подевались невесть куда, и эта мистика сильно озадачила бы Пузырева, кабы он был хищный и расчетливый человек. Я потом его спросил:

— Куда деньги-то подевались?!

Он мне вдруг отвечает равнодушно-равнодушно, словно его генеральная идея зиждилась не на финансовых основаниях, а на бульоне из требухи:

— А черт их знает. По-моему, их стяжала эта преподобная Непомук.

И все же Пузырев в скором времени слег от огорчения с температурой тридцать семь и семь и так провалялся недели две. В начале третьей недели мы с ним встретились у автобусной станции, потолковали о том о сем и после решили отправиться на Смоленскую горку и, что называется, посидеть. Устроились мы с Пузыревым под нашим излюбленным кустом бузины, расстелили газетку «Курбский наблюдатель», убрали ее ядрененькими свежими огурчиками, ломтями ржаного хлеба и бутылкой Смирновского столового вина № 21, выпили по стакану, по другому и принялись смотреть вдаль. Перед нами расстилался любимый город в его по-своему прекрасном дезабилье: кое-какие детали пейзажа скрывала сырая мгла, но было отчетливо видно и обезглавленную колокольню, и водонапорную башню, взявшуюся ржавчиной, и как неведомый мужик на берегу Быстрянки лупит обрезком арматуры свою корову, а та мычит благим матом, и всю Советскую площадь, больше похожую на пустырь. Тут-то Пузырев мне и говорит:

— Давай поплачем? Я говорю:

— Давай.

ОЧКИ

Миша Любомудров как-то вдрызг разругался со своей женой Маргаритой Павловной (урожденной Штемпель, из поволжских немок) и на полторы недели ушел в запой. Причина ссоры была пустяшная, а впрочем, как на ситуацию посмотреть; с одной стороны, домашняя бухгалтерия — дело небесполезное и даже насущное в сквалыжное наше время, но с другой стороны, если каждую субботу хладнокровно ставить человека в известность, что он-де за неделю спустил на пиве пятьсот рублей, то в одно прекрасное воскресенье он закономерно уйдет в запой.

Поскольку наш человек даже в крепком подпитии способен здраво рассуждать, Миша с течением времени рассудил, что ему с Маргаритой Павловной не житье. Однако развестись с ней, а прямее сказать — разъехаться, не было никакой возможности, так как квартира их была куплена на деньги Маргариты Павловны, когда она еще была замужем за каким-то пограничником, а Миша отродясь не имел собственного жилья. Приобрести таковое тоже не представлялось возможным при том условии, что, несмотря на веянья и запросы нашего сквалыжного времени, коммерция (она же — стяжательство) у нас околдовала ничтожное меньшинство; то есть даром что Любомудров работал на двух работах, им с Любомудровой только-только хватало на прожитье.

Тогда-то Миша и рассудил: нужно ухитриться так разойтись с женой, чтобы самому закрепиться в квартире на улице Красной Конницы, № 52, а чтобы Маргарита Павловна куда-нибудь отбыла. Задачу-то он себе поставил точно, но единственного решения долго не находил; то его смущала моральная сторона дела, то удручала чрезмерная сложность интриги, то сбивало с мысли что-нибудь постороннее, как-то размышления вообще. Например, его вдруг посещал вопрос: какая сволочь выдумала институт брака и почему человечество никак не отстанет от этого дурацкого обычая — жениться и выходить замуж, в то время как, кроме детей и горя, из этой операции не получается ничего.

— Конечно, — говорил себе Миша вслух (он имел скверную привычку разговаривать сам с собой, запершись в ванной комнате и глядя на себя в зеркало), — конечно, продолжение рода дело нужное, но неужели нельзя устроиться таким образом, чтобы и дети рождались, и родитель принадлежал бы сам себе, а родительница — себе? Ведь шутка сказать: вся жизнь в частности уходит на продолжение жизни вообще, как у моллюсков и пауков! Ведь должно же быть у царя природы какое-то высшее предназначение, помимо расширенного воспроизведения себе подобных, что-нибудь такое, что находит отклик на небесах… И кстати спросить (уж не знаю, и спрашивать-то кого): не потому ли человечество так недалеко продвинулось в гуманистическом отношении, что у людей в браке характер портится, что слишком много сил уходит на склоки с женами и детьми?