Левая сторона - Вячеслав Пьецух

В городке Курбске, притулившемся на границе двух наших северо-западных областей, прежде, впрочем, не водилось бездомных собак, и появились они только в самые последние годы, одновременно с товарным изобилием, демократическими свободами и храмом Успения Божьей Матери, возрожденным местными богатеями из таких руин, что, можно сказать, они его возродили из ничего. Так уж у нас водится: если грибное лето, то жди войны, если ненароком грянут демократические свободы, то немедленно страну бездомные собаки заполонят.

Особенно это обстоятельство огорчало редактора единственной городской газеты «Курбский наблюдатель», приятного моложавого господина по фамилии Пузырев. Он даже открыл было кампанию за человечное отношение к «братьям нашим меньшим» и заодно по сбору средств на строительство собачьего приюта, но ему побили окна пенсионеры, а деньги как-то сами собой перекочевали на таинственные счета.

Не то чтобы Пузырев был оголтелым собачником, и даже у него в доме никогда не водилось никакой живности, кроме тараканов, а так… — затеял он кампанию из одного сочувствия ко всему живому, от таракана до коровы и от коровы до лопуха. Он, бывало, как заприметит того или иного несчастного пса с обвисшими ушами и свалявшейся шерстью, так сразу его прошибет чувство, горькое как слеза, тем более что животина смотрит на него печально-вопросительно, точно нагоняй делает, точно ей так и хочется сказать: «А еще называется старший брат!»

Впрочем, не одни бездомные собаки огорчали редактора Пузырева, его вообще многое огорчало в последнее время, и даже в большем объеме, чем при райкомовских-исполкомовских, когда из пищи насущной, которую «даждь нам днесь», в городе можно было обрести только макаронные изделия да толковые словари. А именно: ребятня, которая попрошайничала на автобусной станции в самый разгар учебного дня, старушки, торговавшие на рынке разным неликвидом, вроде шнурков для ботинок, городской прокурор, выстроивший на берегу речки Быстрянки громадный дом, похожий на замок, цыгане, безбоязненно выращивавшие коноплю, отсутствие какого бы то ни было муниципального транспорта, проститутки, по выходным наезжавшие из Смоленска, две молодежные банды, соперничавшие меж собой (одна под началом бывшего милиционера Самсонова, другая под водительством известного разбойника по кличке Кирпич, у которого имелся на вооружении даже пистолет-пулемет Шпагина), банкротство завода металлоконструкций имени Емельяна Пугачева, критическая изношенность теплосетей, дешевизна винно-водочных изделий и безбожные цены на молоко. Вообще, Пузырев был человек нервный, принимавший слишком близко к сердцу всяческое нестроение и разор.

В частности, ему не давало покоя то запустение, какое-то непоправимое, конечное, в которое пришел Курбск за последние десять лет. Он и прежде-то был невзрачным, при райкомовских-исполкомовских, но как открылось товарное изобилие и демократические свободы, город до такой степени обветшал, что на него не было сил смотреть. И главное, местоположение Курбска всеми признавалось на редкость привлекательным, колоритным: город стоял на холмах при слиянии двух невеликих рек, и если обозреть его со Смоленской горки, то даже на душе станет легко, как-то просветленно, точно вдруг отпустила зубная боль.

Сколько раз Пузырев, бывало, мне говорил, когда мы с ним устраивались где-нибудь на Смоленской горке, предпочтительно под кустом бузины, выпивали, закусывали ядрененькими свежими огурцами и пронзительно, как насквозь, оба смотрели вдаль:

— Я, конечно, в Испании не бывал. Наверное, там тоже красиво, и даже скорей всего. Только у них кроме красот, которые от бога, есть еще и красоты, которые от людей. А у нас — просто плюнуть хочется, какую кругом понастроили дребедень!

Потом он начинал длинно грезить на тот предмет, как хорошо было бы снести все заборы и сараи, что, положим, на ближнем холме следует воздвигнуть мемориал женам декабристов, на дальнем холме — фешенебельную гостиницу, по-над речкой Быстрянкой — симпатичные коттеджи для простого народа, а заместо водонапорной башни, взявшейся ржавчиной еще при Хрущеве, построить форменный небоскреб.

— Нет, я этого дела так не оставлю! — напоследок говорил он. — Я на плаху пойду, но будет у нас в Курбске и мемориал, и коттеджи, и небоскреб!

Замечу, что Пузырев относился к тому редкому теперь подвиду русского человека, у которого слово не расходится с делом, и он частенько-таки добивался, чего хотел: то он наведет в газете беспощадную критику на руководство районного Бюро технической инвентаризации, хотя бы сам прокурор отговаривал его от этого опрометчивого деяния, и на смену прежним махинаторам там посадят новых махинаторов, то вдвое повысит заработную плату сотрудникам редакции «Курбского наблюдателя», в то время как город вот-вот перей дет на подножный корм. Судя по всему, в Пузыреве было слишком развито чувство национального достоинства, и даже это было гипертрофированное чувство, несообразное с реалиями русской жизни. Таких субъектов у нас издавна называли ненормальными, но из их числа, между прочим, Михаил Лунин, Лев Толстой, Константин Циолковский и еще один мужик из Саратовской области, который самосильно построил подводную лодку и всплыл только в иранских территориальных водах, в виду города Энзели. В общем, от редактора следовало ожидать каких-то решительных действий, направленных на превращение Курбска из обыкновенной нашенской дыры в населенный пункт общеевропейского образца.

Таковые, как говорится, не заставили себя ждать. Видимо, поначалу мой приятель долго размышлял: какими именно путями могут осуществиться его мечты. Он, разумеется, понимал, что на городской бюджет рассчитывать не приходится, и в государственной казне денег нет, все к тому времени разворовали, и хуже было только при Петре I, в начале Северной войны, когда на пушки пускали колокола. Очевидно было, что придется пойти на хитрость, которую еще нужно было придумать, причем из тех невероятных, фантастических хитростей, что как раз и обеспечивают успех.

Имелось в виду как-то выделиться из ряда обыкновенного в государственном масштабе, подать родной город как диковинку в числе городов русских, чтобы прогреметь на всю страну и чтобы народ в Курбск потянулся, а главное, денежки потекли, на которые потом можно будет построить и мемориал, и коттеджи, и небоскреб. Сначала Пузырев надумал сколотить из молодцов Самсонова и Кирпича казачью сотню, даром что казаков в нашем северо-западном крае отродясь не водилось, разодеть их самым карнавальным манером и регулярно устраивать на Советской площади публичные казни через бичевание, которые, по его расчетам, привлекли бы как минимум полстраны. Потом Пузыреву взбрело на ум как-то организовать обретение чудотворной иконы, чтобы паломники хлынули и, таким образом, основался бы религиозно-культурный центр. После ему пришла фантазия выдать за неопознанный летающий объект огромную стальную цистерну неимоверной формы и неизвестного предназначения, которая с незапамятных времен валялась при входе на Новое кладбище, поскольку на этот раритет точно купились бы уфологии всех мастей.

Однако ни одна из перечисленных хитростей нас не устраивала вполне: мы резонно положили, что казаки скорее всего перегрызутся между собой или что-нибудь совсем уж безобразное учудят; чудотворную икону жестоко разоблачат московские умники, и тогда сраму не оберешься; скептики угадают в неопознанном летательном объекте банальную цистерну неизвестного предназначения и тем самым нанесут непоправимый урон российской мечтательности, без которой у нас нельзя.

И тогда с моим приятелем случилось озарение: ему явилась идея отыскать в районе такого пациента, которого можно было бы выдать за прорицателя, вроде Ивана Корейши, некогда околдовавшего всю Москву, и, таким образом, приманить несметные силы придурочных и праздношатаек, из тех, кому без прорицателей не житье.

Дело это было многосложное, хлопотное, требовавшее отчасти забвения прямых обязанностей по газете, но Пузырев не боялся трудностей, ибо был человеком старозаветным, то есть жизнь его воспитала на романтике преодолений, всевозможных лишениях и «Балладе о красных комиссарах», которую он часто певал будучи молодым.

Первым делом Пузырев отправился в Первомайский, поселок городского типа, где находился единственный на весь район психиатрический диспансер, а проще сказать, — сумасшедший дом. Принял его сам главврач Остерман, до такой степени чудак, что он мало отличался от своих подопечных, во всяком случае, в округе ходили слухи, что главврач в полнолуние шастает по крышам, рисует сангиной портреты душевнобольных и за мзду сажает под замок зажившихся старушек, которых поставляет ему родня.

Чтобы подольститься к старику, Пузырев начал издалека: