...И вся жизнь - Павел Гельбак

Анатолий расстелил простыню на диване. Стараясь привлечь внимание отца, он с пафосом продекламировал:

— А утомленные народы не знают, как им поступать: ложиться спать или вставать… Ты что, отец, окончательно перешел с утренних на ночные бдения?

— Для вашей газеты статью готовлю, Толя.

— О Валерке, что ли, пишешь?

— И о нем тоже.

— Знаешь, папа, и у меня этот случай не идет из головы. Не могу поверить, что такой парень, как Валерка, стал преступником, чуть ли не грабителем.

— Все это, сынок, к сожалению, жизнь. Кто такой Валерка? Ни рыба ни мясо. Тихоня, скрытный, бесхарактерный. Сам по себе он, может быть, и не плох. Но легко попадает под чужое влияние. Наверное, нечто подобное с ним и произошло. Совратили, думаю, парня с пути истинного. Черт знает, какие у него-были дружки. Следствие покажет.

— Не то, отец, «думаю», «наверное» здесь не подходит. Надо доискаться правды, существа дела. Знаю-я Валерку чуть ли не с первого класса. Действительно, в школе он был тихоней, хотя изредка и мог сделать мелкую пакость и учителям и товарищам. И в то же время стремился выйти из своей тени на свет, как-нибудь выделиться. Способностями, не говорю уж талантами, его бог не наградил. Знал в классе только-то, что вызубрил. На спортивной площадке тоже никогда заметен не был — ни в беге, ни в прыжках, ни в футболе, ни в волейболе. А выделиться хотелось. Но для этого надо было приложить усилия.

— Фактически ты подтверждаешь мою мысль.

— Нет, папа, ты нарисовал схему, а мне хочется понять Валерку, и чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь, что не в его характере совершить нападение на человека. Правильно, он слабовольный. И школу из-за этого бросил. Не хватило воли заставить себя заниматься, избавиться от двоек. На заводе — показалось легче. К тому же, без особого труда смог возвыситься над своими одноклассниками. Рабочий человек сам зарабатывает деньги. Приходил в школу, угощал ребят дорогими папиросами, девочкам билеты в кино покупал…

— С этого могло все и начаться. Под горку только побеги — и подталкивать не надо. Валерку же могли и подтолкнуть.

— Смелости, решительности у него для этого не хватило бы, уверяю тебя. Допускаешь ты мысль, что на парня могли возвести напраслину?

— И так бывает.

— А если ты ошибешься, не страшно?

— Я смогу почитать материалы следствия, а потом я не собираюсь писать конкретно о нашем соседе. Возьму нескольких таких Валерок, пусть будет собирательный образ подростка, ставшего на путь преступления. Статья у меня шире задумана, не об одном факте…

— Шире? А может быть, стоит выступить только в защиту одного Валерки. Помочь человеку — это много.

Отец посмотрел на Анатолия и удовлетворенно подумал: сын взрослеет. Примиряюще сказал:

— Посмотрю, как у меня напишется, возни еще много. И с людьми надо посоветоваться. Что же касается статьи в защиту одного подростка, то и ты можешь ее написать…

— Я или другой. В редакции такие найдутся. А тебе, папа, советую не размениваться. Продолжал бы книгу. Читал я главки из твоей повести. Интересно. Это же у тебя главное, — затем безо всякой связи с предыдущим разговором спросил: — Ты с матерью познакомился, когда очерк о ней должен был писать?

— Какой там очерк. В ту пору я был счастлив, когда зарисовочку поручали. Мать была комсоргом лаборатории на автозаводе. Такая курносая, заводная лаборанточка. Постой, а почему ты об этом вдруг вспомнил?

Сын засмеялся:

— Не волнуйся. Мне даже зарисовочку не поручали писать. Спокойной ночи, папа, и пиши повесть.

Это не было привычным собранием. Никто не избирал президиума, не вел протокола. Да и ораторы ни у кого не просили слова. Говорили, когда вздумается, перебивали друг друга, спорили.

Парторг завода, предваряя беседу, как он выразился, «коротенько охарактеризовал обстановку». Он заявил, что завод, образно говоря, «молодежный», поэтому воспитательная работа среди молодых рабочих «должна находиться в центре внимания партийной организации». Дальше он констатировал, что «в этом вопросе есть ряд недоработок» и что присутствующий здесь «товарищ писатель интересуется, как мы дошли до такой жизни, что несколько наших рабочих-подростков свернули с пути истинного. Прошу товарищей высказать свою точку зрения, кто как по этому вопросу думает».

Первым попросил слова всклокоченный, седой, неряшливого вида мастер.

— Мне сейчас в цех, — предупредил он. — Моя резолюция короткая. Не надо цацкаться. Уж больно мы носимся с нашими пацанами. Делать он ничего не умеет, а ты ему слова не скажи, ты на него не дыши.

Кто-то из собравшихся перебил: «Перегаром не надо дышать и матерные слова говорить».

— Мы педагогических институтов не кончали. Говорим как умеем, учим, как и нас учили. А как меня учили? Не потрафил мастеру, он мне — в зубы, и кровь не смей вытирать! Пришел домой, батьке пожаловался, так он укрепил мне «революционную сознательность» ремнем по… я извиняюсь, товарищ писатель, научно выражаясь, по тому самому месту, откуда ноги растут. И что думаете — не понял? Еще как понял! Деваться некуда было, вот все сразу и прояснилось.

— Так это когда было? — перебил мастера парторг, — когда Принеманск в панской Польше был, а наш завод хозяину принадлежал.

— Это я понимаю, — продолжал мастер, — завод не тот, техника другая, время другое. Так и я по-другому учу. Чтобы кого кулаком ни боже мой, а вот если когда в сердцах скажешь кому из пацанов слово покрепче — скандал. А как же их воспитывать станешь, если они такие гордые нынче стали, эти самые молодые рабочие, все шибко образованные? Так вот моя резолюция такая и будет — не шпынять мастеров зазря, а подростков построже держать. А то больно много воли им дали.

С яростными возражениями выступил секретарь комитета комсомола завода.

— Какой рабочей чести может научить мастер Даукша, который тут делился опытом телесных наказаний? — возмущался комсомольский секретарь. — Категорически отвечаю: никакой. Матерится и по поводу и без повода. И не он один. Некоторые даже считают, что существует какой-то производственный мат, который, вроде механизации, план помогает выполнять.

— Красивые байки рассказываешь, комсорг, — сказала полная женщина, тряхнула коротко остриженными волосами, обернулась к Ткаченко и представилась, — в общежитии я работаю, комендантом. Нервы никакие не выдерживают. Ну, уж видела я всяких, а таких, как мне заселили… Просто голова кругом идет… О чем они думают? Молоко на губах не обсохло, а он девицу норовит облапить, пол-литра в общежитие тащит… Что, с ним цацкаться прикажете? И очень просто, мастер Даукша прав, на что я женщина и то иной раз не выдержу и матюгом пугну…

— Простите, а у вас свои дети есть? — спросил Ткаченко.

— Это, товарищ писатель, я думаю, к делу не относится. Только я хочу сказать, что завод и школа не одно и то же. В школе пусть им, этим самым детям, носы утирают, а тут, если ему государство деньги платит, то работай как полагается, и веди себя правильно, чтобы людям не было беспокойства, чтобы ты ценил заботу… А то только и слышишь — воспитывай, воспитывай. А какой черт его, дурного, воспитает? Поставить милиционера в общежитии, вот и будет порядок. Насмотрелась я на эти кадры. Разве их человеческим словом прошибешь…

Отвечал воинственно настроенной комендантше старый рабочий, сын которого, как и Валерка, влип в грязную историю.

— Завод, конечно, не школа, — сказал он. — Здесь свой особый уклад жизни. Но если хочешь знать, то я вполне согласен, что завод — это университет жизни. Да, мы, рабочие, хозяева жизни, а что это получается, своих наследников на путь истинный направить не можем. Мне трудно говорить, знаете сами, с сынком у меня промашка вышла. А почему? Может, строгости мало проявлял? Нет, я его, бывало, и ремнем огрею, и крепкое слово скажу. Не помогло. Значит, не в строгости дело, а в уме. Не всегда ума хватает, как подойти к молодому человеку, как ему лучше растолковать, что к чему… У нас много всяких организаций — хочешь артистом становись, хочешь футболистом, а нет — в поход отправляйся… Но не из каждого артист получается, не каждый по мячу может, как Пеле, ударить. Да и в поход… Я к чему это говорю? Очень хорошо всякие эти кружки и туристские походы, да не мало ли? Не каждому они по сердцу. К тому же, сколько ими охватишь? Слушал я отчет завкома профсоюза. Цифры там всякие — столько-то спектаклей, столько-то побывало в заводском пансионате, а столько-то в однодневном доме отдыха… В этом самом однодневном доме отдыха сын и напился с дружками, наскандалил. Нет, я его не оправдываю, а ответ ищу. Какое такое дело придумать, чтобы подростки от него оторваться не могли. А так, что получается — на бумаге вроде все красиво, даже душевно, а на деле мальчишка мой в колонию угодил. Вот от чего сердце болит. Разве он плохо работал? Хорошо работал, но сорвался.