Неон, она и не он - Александр Солин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Интересно, а где же я был в тот момент?.. – заведя глаза, спросил Юрка потолок и по кривым туманным дорожкам памяти пустился на поиски нужной страницы.
Удивительное это занятие – искать себя в прошлом. Увлекательное и бесплодное одновременно. Вопреки тому, что страницы памяти пронумерованы, найти там нужную практически невозможно, если она не осенена каким-либо примечательным событием. Спросите себя, что вы делали, к примеру, шестнадцатого июня две тысячи второго года. Наверное, был (была) на работе – возможно, ответите вы. А чем занимались? Тем же, чем и сегодня – стоял (стояла) за прилавком. А чем торговали? Вот этого не помню, ассортимент меняется быстро, могу только предположить. А лица покупателей того дня помните? Определенно нет. А о чем вы говорили в тот день? О чем думали? Что было на ужин? По телевизору? Ночью? И так далее. Страницы между яркими событиями слиплись, и лишь мечется на месте происшествия ваша тень, пытаясь опознать себя в раздавленной днями личности. И вдруг наполнится светом и окажется за праздничным столом рядом с любимым человеком или увидит себя поникшей, цепляющейся взглядом за спину уходящей любви. Вот он, например, прекрасно помнит, что с ним случилось шестнадцатого июня две тысячи второго года…
31
…В тот день утром он ехал на машине в сторону центра и в районе метро «Фрунзенская» заметил девушку, пританцовывающую в нетерпеливых попытках остановить авто. Он, не раздумывая, остановился, и не столько от того, что был на тот момент свободен во всех отношениях, а из-за возникшего вдруг опасения, что такую культурную и порядочную на вид девушку может подобрать какой-нибудь каналья и негодяй. Было очевидно, что его шикарная по тем временам БМВ 530, купленная им за полгода до того, произвела впечатление на девушку. Она недоверчиво приблизилась, нагнулась, через опущенное стекло быстро оценила его, решилась и назвала Петроградский район, что был далеко в стороне от его интересов. «Садитесь!» – пригласил он. Она впорхнула, гибкая, душистая, слегка возбужденная, и замечательным питерским говорком объявила: «Ах, как мне повезло! Никогда еще не ездила в такой роскошной машине!» «Наслаждайтесь!» – улыбнулся он. Помнится, когда поехали, он спросил, отчего она так беспечна и неосторожна, что готова сесть к кому угодно. Нет, нет, добавил он, речь идет не о нем, а о темных личностях с отвратительными наклонностями, которых, к сожалению, полно на дорогах в наше время. Она ответила, что, во-первых, торопится, а во-вторых, садится далеко не к каждому. Вот в нем она сразу разглядела порядочного человека. Он тогда еще хмыкнул и сказал, что внешность обманчива. На ней в то утро были джинсы и легкая трикотажная кофточка в темную полосочку на бежевом фоне. Она скромно вжалась в кресло и, сведя коленки, сидела так, лишь поворачивая к нему лицо, когда он ее о чем-то спрашивал или чтобы ответить ему.
Это была та самая Раечка Лехман, с которой он провел следующие два года, пока с великой грустью с ней не расстался. Черные глазищи, тонкий с едва заметной горбинкой нос и крупные пунцовые губы с губительным изяществом соединились у нее в неотразимый союз, родив ту утонченную восточную красоту, что мрачно пылает на полотнах Врубеля. В свои двадцать восемь она была врачом и в то утро опаздывала на сборище эскулапов в Первом Медицинском. По дороге он имел возможность убедиться в ее легком, слегка язвительном уме, правильной образной речи и гибких ненавязчивых суждениях. Когда они добрались, и она полезла за деньгами, он остановил ее и спросил, не желает ли она сегодня вечером с ним поужинать. Ничуть не жеманясь, она ответила, что сегодня занята, но завтра такое точно возможно. Поскольку трубки она на тот момент не имела, то оставила ему в знак расположения свой рабочий телефон. Он же, в свою очередь, записал и вручил ей номер своего мобильного.
На следующий день они поужинали в ресторане на Невском, после чего он проводил ее до дома на Московском, где она жила с родителями после развода. Почти каждый вечер в течение трех недель он заезжал за ней и ждал во дворе, когда она спустится, и они отправятся ужинать. Иногда во время ожидания в одном из окон ее квартиры шевелилась и слегка отходила в сторону белая занавеска. Когда они возвращались поздно, то смотрели на ее окна, и если свет, слабый соперник белой ночи, горел в них, она говорила: «Родители еще не спят…»
За это время они много узнали друг о друге и в отстраненном магнетическом общении находили, кажется, больше удовольствия, чем в скоропалительной телесной близости, которую не спешили испробовать. Ни в одной женщине он не находил раньше такого сочувственного, искреннего отклика своим мыслям, наблюдениям, убеждениям и предубеждениям, то есть, тому нагромождению личных истин, что скапливаясь и не имея движения в чью-либо сторону, тяготят и мешают, словно зубная боль.
Например, он говорил, что за последние пятнадцать лет у нас произошла подмена литературы прошлого макулатурой будущего. Что коммерция не оживила литературу, как кое-кто надеялся, а напротив, сделала из нее выгребную яму, над которой жужжат бесталанные мухи. Мало того, что нынешние тексты в большинстве своем похабны и неаппетитны, они к тому же напыщенны и безмозглы.
Да, соглашалась она, но что могло бы заставить нынешних писателей писать достойные вещи, а широкую публику их читать? Возможно, полное и решительное исчезновение электричества. Но поскольку такая возможность в обозримом будущем исключена, придется либо смириться, либо искать отрады в классике.
Нет, конечно, попадаются старательные и добросовестные, говорил он, которые пытаются следовать канонам, а не разрушать их варварским образом. Пишут они хорошо, грамотно, но слишком правильно, как пишет человек, раз и навсегда привязанный к привычным значениям слов. И от этого их мир плоский и бесцветный. Текстом должна править извлеченная из жизни сущность. Иначе это не литература, а деревенские посиделки под лозунгом «А вот еще был случай…»
И это тем более досадно, подхватывала она, что целью всякого искусства является когнитивное редактирование действительности.
Да, соглашался он, неотредактированная действительность невразумительна и неэстетична. Тем более, когда материал, взятый из жизни, возвращается ей в извращенном виде.
Про эстраду и говорить нечего, продолжал возмущаться он. Эти кошачьи голоса, эти силиконовые песни!
А самое печальное, подхватывала она, что для того, чтобы привлечь внимание к классике, ее облачают в шутовские шоу-наряды!
Есть все же тайна в отзвуках горного эха, от которого тает и светлеет душа. Ведь эхо – это отзыв параллельного мира…
Через три недели он привез ее в свою, свободную от родителей квартиру, и она просто и без ужимок легла с ним в постель, доставив ему наслаждение не столько бурное, сколько нежное. Тело ее, складное и гибкое, отличалось умеренной худобой, отчего обнаженная она напоминала подростка на пороге набухания. Природная бледность ее лица проступала даже тогда, когда питерская бледность сменялась у нее легким загаром. Черные, волнистые, разделенные на обе стороны и схваченные в узел волосы, как воплощение ее уравновешенной нервности, наполовину закрывали ушки (единственное розовое подтверждение ее не королевского происхождения), оставляя на обозрение совсем маленькие мочки, которые она из-за невозможности сдать в аренду крупным серьгам, уступила крошечным сережкам. Он любил подшучивать над их розовой ломкой миниатюрностью, играя с ними губами и покусывая. У нее были узкие бедра и маленькая грудь. Возможно, она стеснялась отсутствия у себя весомых признаков женственности, однако он находил, что ее прелести выглядят очень утонченно и трогательно, и убедительно пользовался ими, когда наступало время.
Не ревнуя ее к прошлому, он никогда не спрашивал, каков был ее муж и почему они разошлись, но про себя заметил, что дело, скорее всего, было не в постели, поскольку вела она себя там совершенно нормальным образом, если понимать под этим следы от вонзаемых в него с глухим стоном ногтей. Наверное, постель для нее оставалась единственным местом, где человеческое тело, будучи для всякого врача вместилищем скорбей и болезней, способно было приятно удивлять. Она никогда не преувеличивала свою страсть, обходясь без картинных стонов, каким следуют многие женщины, отпуская поводья и пришпоривая бока невостребованной стыдливости. Стоны, рвущиеся наружу, она умудрялась загонять вглубь.
Они встречались около двух лет, и рядом с ней он чувствовал себя словно утомленный путник, дорвавшийся до горячей ванны и чистой постели. Их союз больше тяготел к области душевной, чем телесной. Иными словами, друзьями они были больше, чем любовниками, если такое возможно представить. Она понимала его с полуслова и он, ловя ответное эхо своих мыслей и чувств, каждый раз испытывал тихую благодать. Все его наблюдения, представления, убеждения и предубеждения, выглядевшие мертвыми и ненужными, были ею востребованы, опознаны и признаны живыми, а сам он предстал миру, как непонятый интеллектуал и гуманист. При этом он даже не заметил, как она заразила его благополучие вирусами сомнения и недовольства.
