Неон, она и не он - Александр Солин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он не послушался, а напротив, обрушился на нее и, сдавленным уханьем заглушая ее прерывистые жалобные стенания, принялся размашисто насиловать, терзая ее разбухшим до предсмертных размеров зверем, с каждым погружением приближавшимся к разрушительному апофеозу. Неизвестно, что с ней случилось бы, если бы не чутье ее муфты сцепления, которая по одним только ей известным признакам подсказала о приближении конечной станции, смирив тем самым ее порыв.
И действительно: в движении локомотива наметилось суетливое беспокойство, и вместо того чтобы тормозить, он добавил жару. Сигналя о своем приближении частыми «а-а-а» пассажирки и собачьим дыханием машиниста, поезд влетел на станцию, сбросил ход и, потряхиваемый стрелками, пополз к перрону, где долго и жалобно освобождался от судорог, прежде чем затихнуть окончательно…
Ощутив слабину, она напряглась и, изловчившись, одним толчком рук и всего тела, скинула с себя гнусную жабу. Он неловко свалился на спину, не удержался на краю узкой кровати и сорвался туда, где его ждал глухой короткий стук. Она кинулась в ванную.
Закрывшись там, она с плачем принялась вымывать из себя его свинство. Дважды намылилась и смыла его гадкий пот, и потом еще долго стояла под душем, пытаясь успокоиться. Вернувшись в комнату, она бросилась на кровать, завернулась в одеяло и разрыдалась в подушку.
Он встал на колени у ее кровати – голый, липкий, волосатый – и принялся успокаивать:
«Наташенька, ну посмотри на меня! Ну, успокойся!»
Она резко повернула к нему лицо и выкрикнула:
«Сволочь! Грязное, мерзкое животное!» – после чего спрятала лицо в подушку.
Он смутился и попытался через одеяло погладить ее.
«Не трогай меня, грязная свинья!» – рыдала она.
Он обиделся и удалился в ванную. Вернувшись, забрался в свою кровать, и через несколько минут она услышала его сонное сопение.
Она еще долго лежала с открытыми глазами, горестным шмыганьем подытоживая унизительный урон и спотыкаясь о немигающие неоновые отсветы на потолке, которые подглядывали за ней подобно государственным интересам.
«Шлюха, подстилка, содержанка, так тебе и надо!» – изводила она себя, прислушиваясь к саднящему нытью остывающей дырки, которую ей прожгли между ног. Перед тем как провалиться в скорбный сон, доля неуместного любопытства, всегда присутствующая во всяком горе, вернула ее к тому незнакомому, мутному и уродливому, как лопнувший нарыв извержению, чья лава, словно гной растеклась по ней с горячим стыдом и отвращением.
«О, господи, неужели это и есть ваш хваленый оргазм? Тогда лучше избавьте меня от него…» – простонала она.
На ее счастье они уезжали в тот же день, иначе невозможно представить, как бы она провела с ним еще одну ночь. Все время, пока они добирались до Питера, она не глядела на него и молчала, отвечая только в крайних случаях и в сторону. Она даже не предъявила ему синяки на запястьях. В аэропорту она, не обращая внимания на его заплечные уговоры, взяла такси и уехала.
Целый месяц она не появлялась у него в бюро, сбрасывая звонки, которыми он ее изводил, и говоря ему через дверь, чтобы он убирался прочь. Немного потоптавшись, он так и делал, после чего подсылал к ней на работу Юльку. Та говорила Наташе, что ей лично все равно, что у них там случилось, но, между прочим, на шефа страшно смотреть и он даже начал пить, на что Наташа отвечала: «Да пусть он хоть сдохнет!»
Через месяц она подумала:
«А что, собственно, случилось? Девочка оказалась не в настроении? Девочке показалось, что она уже большая и важная? Хватит дурить – сама виновата! Надо было не выкобениваться, а расслабиться и получить удовольствие!»
И еще она спросила себя, откуда родом эта внезапная злоба, что помутила ее разум. Ответ здесь был слишком очевиден: он позволил себе оскорбительную бесцеремонность, которая поставила ее в один ряд с проститутками, тогда как она в порыве самобичевания если и относила себя к таковым, тем не менее, ревностно следила за переносным смыслом этого слова.
На следующий день она ответила на его звонок и, поводив на крючке еще две недели, приняла его. Переступив порог, он взглянул на нее, и в глазах его обнаружилось новое для нее собачье унижение. Он явился со своим чертовым «Шато Марго», цветами и небольшой черной коробочкой.
«Неужели кольцо?» – подумала она. Но нет, там оказалась роскошная бриллиантовая подвеска.
«Что это?» – разочарованно спросила она.
«Мои глубочайшие извинения…» – склонился он.
«И сколько они стоят?»
«Зачем тебе, Наташенька?»
«Хочу знать, сколько стоит меня изнасиловать!»
«Но Наташенька!..» – умоляюще склонился он, и далее последовали оправдания, которые скопились у него за полтора месяца. В тот вечер он был воздушно нежен и до смешного робок, опасаясь и избегая ее малейшего неудовольствия.
Уже потом, когда история эта приобрела все признаки досадного недоразумения, он мечтательно делился с ней в темноте:
«Знаешь, Наташка, когда в соседнем номере застучала в стенку кровать, я проснулся и страшно возбудился! Ничего не мог с собой поделать! А когда ты стала сопротивляться, вообще озверел! Никогда в жизни не испытывал такого кайфа! Ты вот обиделась, а между прочим тебе ведь тоже было хорошо, я знаю – ты никогда раньше ТАК не стонала!»
Из чего она сделала нерадостный вывод, что теперь он едва ли удержится от насилия, подвернись ему удобный случай. Однако куда неприятней было обнаружить, что с некоторых пор она и сама была не прочь (господи, прости и помилуй!) быть изнасилованной. Со священным ужасом внимая своему постыдному желанию, она, тем не менее, видела в его исполнении единственный способ вновь испытать то унизительное, резкое и болезненное, что вспыхнуло у нее тогда в паху и царапающим стеклом растеклось по телу.
«Что делать, – терзалась она, – видно, именно так приходит ко мне этот проклятый оргазм, и к нему, как к тесной обуви надо только привыкнуть…»
Несколько раз после их примирения она, стыдясь и превозмогая себя, соединяла соблазн с запретом, как сладкое с горьким, отчего он и вправду набрасывался на нее, а она манерно, громко и слишком старательно сопротивлялась. Только все напрасно – добиться оргазма даже в том изуродованном, оболганном виде, в котором он предстал ей в Швеции, уже не удавалось.
В остальное же время она предпочитала ублажать его, сидя на нем верхом. Изводя любовника методичным и расчетливым волнением бедер, она с усмешкой наблюдала за игрой его перекошенного лица.
«Какое глупое у него лицо, когда он занят по-настоящему серьезным делом!» – весело думала она.
Неудивительно, что после их воссоединения на нее пролился финансовый дождь…
Время шло, укрепляя ее профессиональный опыт, а заодно обостряя углы личной жизни и увеличивая перекосы душевного равновесия. По-прежнему одинокие выходные, словно гулкие двери, захлопывались за очередной бесплодной неделей, а праздники обостряли одиночество. Без него она встретила две тысячи шестой и две тысячи седьмой, пока не убедившись в его несостоятельности, не взбунтовалась и в октябре две тысячи седьмого не хлопнула дверью его кабинета.
За неделю до разрыва состоялась их обычная встреча, привычно наполненная его урчащим чавкающим упоением, о котором он еще не знал, что оно последнее, и не знала она, пока вдруг не очнулась и не удивилась: «Что этот чужой голый человек делает на мне?»
«Хватит, попользовался!» – таким был ее вердикт, хотя на вопрос, кто кем попользовался он, скорее всего, ответил бы по-своему.
«А разве я не стою потраченных на меня денег?» – взметнула бы она бровь, ответь он иначе.
30
Вот так они с Юркой Долгих и очутились в литерном поезде, что привечал тех, кто имел дерзость и удачу выскочить из зеленых, а то и вовсе товарных вагонов, где как и сто лет назад по-прежнему «плакали и пели». Заняв места согласно состоянию банковских счетов, они обрели беспрепятственное счастье ублажать отложенные прихоти и наблюдать через окно за лишенными державной опеки плацкартными людишками, которые, созрев до состояния молочно-восковой смелости и с долларовым эквивалентом вместо сердца, метались по перрону, напоминая растерянных, отпущенных на все четыре стороны рабов. «Пусть увезет нас розовый вагончик в подушках голубых…» Но куда? Этого тогда не знал сам начальник станции.
Трудно сказать, имели бы они то, что имеют, если бы не тот, теперь уже определенно исторического значения телефонный звонок семнадцатилетней давности. Последовавший за этим совместный бизнес не разрушил, как часто бывает, их отношения, а, напротив, скрепил до дефицитного состояния. Однажды сойдясь, их жизненные пути двигались с тех пор с дружеской параллельностью. Возможно, они виделись не так часто, как им хотелось, зато исправно звонили друг другу, продолжительностью и разнообразием разговоров не уступая женщинам.
Пожалуй, самой большой их удачей после девяностого года стала операция по выводу денег на зарубежные счета накануне дефолта. Юрка, работавший тогда в банке, оказался у истоков тревожных слухов о том, что банки катастрофически теряют ликвидность. Не задумываясь, они за месяц до событий вывели средства из страны, оставив здесь самую малость, как оставляют арьергард прикрывать отход основных сил. И верно: после известных событий два из трех банков, в которых они держали счета, рухнули в одночасье. Дефолт, словно шило грубо и цинично проткнул воздушный шар безмятежных упований, поделив игроков на безвинно пострадавших и потирающих руки.
