Via Baltica (сборник) - Юргис Кунчинас

Даниеле родила погодков – девочку и двух мальчиков. Жила с тем боксером в Каунасе, ни в чем не нуждалась, вот только туберкулез чересчур вольготно устроился в легких мужа. Он умер, оставив супругу и деток сопротивляться этому миру. Даниеле вернулась в свой городок, одного за другим похоронила родителей и нашла себе нового мужа – заведующего молочной фермой. Родила еще одного ребеночка – все они, к счастью, здоровы! – но молочник сел, стыдно сказать, за сметану! В тюрьме он донес администрации на блатного приятели ночью поймали этого дурака и всадили ему железный штырь прямо в сердце. Банальнее быть не может, конечно. Несчастная Даниеле – я как-то ее не узнал на курорте, том самом, где подстерег однажды доблестного Степашкина и пил холодную водку с автором первой книги. Кстати, о нем: книгу он напечатал, ходил поэтому гоголем, развелся с женой, жил с феей из «Тульпе», но больше не написал ни строчки. Подался в критики – и тут был слабым середнячком; в новые времена заделался было издателем (типа: ну сейчас я вам всем покажу!). Какое-то время, около полугода, вполне процветал. Потом надломился – тихо, без звука, не выдержав конкуренции. Ничего, продает цветы, венки и похоронные ленты, крутится!

А, Клигис! Не знаю, сколько лет он еще командовал школой и лагерем. Моложе, конечно, не стал, но пословица: седина в бороду,  – бес в ребро!  – на редкость к нему подходит. Механик однажды застукал его с женой и так отделал, так отметелил, что Клигис только чудом остался жив и спешно переселился в другое место: в городок на другом краю необъятной Литвы. Устроился сторожем или смотрителем при шлагбауме, точно не знаю.

Даниеле я сам навестил. Она преподавала в школе и не очень-то убивалась по своему молочнику. Мы сидели в старом саду, пили домашнее яблочное вино, трепались. Даниеле как-то поздоровела и покрупнела. Сестра так и не вышла в артистки, переехала в Каунас и стала работать продавщицей в магазине стройматериалов; она забрала к себе двух детей Даниеле, тех, что постарше. Один вместе с дворовой шпаной подломил киоск, теперь отдыхает в колонии. Веселого мало. О своей чахотке Даниеле сказала: знаешь, она законсервировалась. Очажок как будто покрылся коконом, ничего опасного. Проверяется дважды в год. Нет, не в автобусе, тех автобусов, наверное, уже не осталось?

Как же, остались! Его-то мы с режиссером и обнаружили в дебрях за чудесным Кайренским источником. Та же самая Передвижная Rontgenовская установка. Ничего, что один скелет, – именно это и потрясает современного человека; еще его трогают ужасы, взрывы, насилие, открытые переломы, простреленные черепа, чмоканье мин – все остальное серая повседневность и глупая беллетристика! Если быть точным, скелет «Икаруса» обнаружил я, а режиссер обомлел, восхитился, почувствовал импульс и разохотился делать фильм! Разохотился не на шутку, а поскольку он был довольно известен, мог бы и деньги на постановку добыть. Он почему-то вспомнил железнодорожный мост под Лидувенай – самый длинный во всей Литве! – и стал выдумывать сцены одну за другой. Действие почему-то происходило именно в Лидувенай, он, видно, родом оттуда. Обычно скупой на слова, он говорил без умолку, и слова эти были верны: хватит уже натужных и мутных литовских клише. Это проклятое самокопание! Эх, динамика требуется, динамика! Быстро узнай, есть ли еще такие автобусы! Хотя бы один остался?

Он и подбил меня – не написать сценарий, а вспомнить эту историю давней любви и болезни; она выплыла без всяких усилий, сама собой, как месяц из тумана или рыбацкая лодка из заводи: ближе, ближе, а потом так медленно мимо, а я все сижу в зеленой осоке на берегу и наблюдаю, как странно движутся люди в том прошлом, происходят какие-то незначительные события, падают в реку желтые листья и щепки былых времен, оседает пыльца, всплывают утопленники – самоубийцы или просто несчастные и ни в чем не повинные соотечественники… Плыли себе и приплыли, а месяц опять унырнул в слоистую мглу – и уже ничего не видно. Плюх! – перевернулась незримая невидимая щука, а может, Мика снова шагнула с понтона? Вряд ли.

Тот режиссер, если упрется, не оставит в покое. Все звонит и сурово спрашивает: «Ну? Уже начал?» «Что?» – отвечаю я, позабыв про ржавый драндулет. «Сценарий!» – напоминает он и опять пропадает на месяц. Болтается с театром по свету – ив Израиле был, и в Португалии. Из Израиля привез мне гостинцы – бутылку итальянского вина и компактный диск Леонарда Коэна,  – а у меня тогда и плеера не было. Теперь уже есть, я слушаю диск и благодарю Мантойфеля, известного специалиста по части кишок. Еще я узнал, что этот Cohen родом из Каунаса, – вдвойне приятно. А в прошлом году – я уже рассказывал? – мы с Мантойфелем случайно столкнулись во Франкфурте. Он тогда и про Эльзу спросил, а что я ему отвечу? Ничего утешительного про Эльзу – вечно болеет, пить начала, я ее сам лет десять не видел, хотя живем в одном городе, сам знаешь, Роберт, как бывает. Жаль, пробурчал Мантойфель, очень жаль, тут же глянул на циферблат и бросился к своему терминалу – он еще выглядел молодо и спортивно.

Знаешь, сказал как-то раз режиссер, ты перво-наперво сочини заявку, сумеешь? Без всяких пассажей – сухо и сжато! Это будет первый этап. А потом поглядим. Почему-то я вспомнил всех литовских писателей-сценаристов, которые в те еще времена сотрудничали с кино: они либо сходили с ума, либо до скончания дней судились с директорами и режиссерами, словом, со студией. Лишь единицы умели попасть в унисон с кинодеятелями или, чуть-чуть поработав, расстаться по-доброму и навсегда. Все спешили за длинным рублем, но по дороге их распинали, рвали на части, клали на печально известное прокрустово ложе – и счастлив был тот, кому вообще удавалось выжить. Конечно, попадаются исключения, но всем известно, что они подтверждают. Правда, были уже не те времена, но принципы сохранились – и каждый знал свой шесток… Все-таки заявку я написал. Даже дал волю фантазии. Хотя – какая может быть воля на нескольких машинописных листках? Не до жиру. Хорошо, сказал режиссер, очень даже прекрасно. А ведь знал: если случится чудо и он запустит картину про Передвижные Rontgenовские установки, от заявки ничего не останется, ну разве название, мост в Лидувенай и тот допотопный автобус. Все, хватит. Вот она, эта заявка, – подам такую, какая вышла. Пусть так и закончится эта история, удаляющая мое клочковатое прошлое. История болезни и любви.

Еще недавно всю Литву каждый год посещал автобус. В поисках пораженных, запятнанных человеческих легких, этот автобус Rontgenа (в 60-е и 70-е годы), а может, и позже, заезжал в самые укромные городки. И любой человек волей-неволей должен был просветить свои легкие, а иногда и душу. Это такая метафора, кому надо – поймут. Этот автобус – настоящий дом на колесах. Автономный, мало зависимый от других. Автобус Rontgenа можно сравнить с вагончиками-бытовками на строительстве, целине, торфяных разработках и прочих объектах. В нем, помимо необходимой медицинской аппаратуры, обычно имелись особые откидные койки для персонала, кухонька, лаборатория и т. д. Тут были свои принципы существования, методы и секреты. Наконец, обширная картотека. Сегодня таких автобусов уже не увидишь. Длинный и заграничный был этот автобус. Вроде венгерский. «Икарус». Тихоходный такой, не пассажирский. Кое-где, говорят, люди таких автобусов ждали с большим нетерпением. Все же событие! Какая-то перемена. Хоть небольшое разнообразие: прекращались работы, уроки. Ты мог просветить свои легкие и убедиться: здоров, еще попыхтишь. А сосед понимал: легкие-то в порядке, а вот душа с червоточиной. Черной, плотной. Но шансы пока еще есть. За работу, товарищи.

Такой вот автобус, к примеру, в 1959-м (или в 1962-м?) отправляется в Лидувенай. Тут же и знаменитый Лидувенский мост над поймой Дубисы [43] . Воинский эшелон летит по нему в Советск [44] . Из-под моста выезжает автобус, и пьяные дембеля швыряют в него бутылки. Не страшно – автобус выдерживал и не такое!

В Лидувенай автобус стоит три дня. Стоит во дворе местной больницы (или школы) под старыми кленами. Легкие (или души?) проверяют у чиновников, членов партии, простых колхозников, верующих и атеистов, зажиточных и нуждающихся – у всех. Таково указание свыше. Легкие просвечивает рентгенолог, а душами занимается фельдшер (он же водитель). В фельдшера влюбляется выпускница, которая очень старается говорить правильно (не по-здешнему), за это все ее дразнят. Такая некрасивая школьница с незаметными грудками и острыми скулами. Когда-то ее сотворил служивый из ближнего гарнизона – красавец-татарин, а может, удмурт, неважно. Живет она с матерью. Этот фельдшер ведет себя по-моряцки, в каждом «порту» заводит любовницу. Женщины вьются вокруг него, как мухи над медом. Или осы, шмели, шершни – словом, как насекомые. Насекомые и мотыльки. Так вот. «Виноват я, что ли, когда они сами!» – смеется он. И в целом он прав, этот фельдшер, по имени Эрвин,  – наверное, после войны из Пруссии перебежал с родителями. А может, и сам по себе – чего не вытворишь с голоду! Но она-то совсем ребенок! А Эйсвина (имя ей подобрали по календарю) умудрилась уже несколько раз побывать на просвечивании, лишь бы увидеть Эрвина. Пылает с досады, когда фельдшер-водитель идет с другой, совершеннолетней и полнотелой. Эйсвина пишет Эрвину письма, сует их ему в пиджак, оставляет на приборном щитке. Наконец, расхрабрившись, сама стучится в автобус ночью. Эрвин, ну что ж, открывает, зовет ее внутрь. Они беседуют, потом умолкают. И тогда говорит Эйсвина: «Сделай из меня женщину. Все лезут под юбку, а когда не даю – языки распускают. Я не хочу их. Мне надо, чтобы чужой. Ты чужой. Я все равно отсюда уеду и никогда не вернусь.». Эрвин не выспался, он усталый и в меру пьяный. Нет, говорит он, зачем это мне. Еще не хватало! Ты разденься. Будем тебя просвечивать. Ты ведь не проверялась еще? Эйсвина раздевается, становится за экран. Эрвин смотрит и сообщает: ты совершенно здорова! Давно не видел таких замечательных легких! Не куришь? Не кашляешь? Вот и прекрасно. Увези ты меня отсюда, просит Эйсвина, куда захочешь, туда и вези. Или так: увези и брось – в городе или в поле. Где хочешь. Эрвин смеется: ну-ка домой, домой!