Via Baltica (сборник) - Юргис Кунчинас

– Надо тебе помочь. Но как? Долго ты собираешься прятаться?

– Призыв еще не закончился, неделя осталась.

Она помолчала. Потом резко спросила:

– Хочешь тут пожить? Будешь тихо сидеть неделю, или сколько там, до конца призыва, носа на улицу не высовывай.

Примерно на это я и рассчитывал. Кто мог знать, что они вдвоем соберутся в Индию. Но что-то подобное мне мерещилось. Мне даже от радости даже жарко стало. Покой, тишина, полный шкаф отборной литературы. Замкнутый двор, приятное ощущение безопасности. Смогу писать, читать, мыться холодной водой и молиться своим и общим богам. Люция быстро заметила: мальчик отмяк, размечтался. И плеснула ушат ледяной воды. Как те деревенские мстители в палатку Реми и Сале под липами:

– Не радуйся чересчур-то. Учинить тут бардак не получится. Здесь еще будет жить одна женщина. Знаешь кто? Математик, у которой мы как-то… Хочет устроиться в Вильнюсе, ищет работу, даже уже нашла, кажется. Недельку побудешь один, а потом придется делить кров с Моникой – забыл, как ее зовут?

Забыл. Забыл и ее саму. Словно все это было когда-то в глубокой древности. Только теперь всплыло: мы с Люцией выныриваем из ночи, а она, загорелая до черноты, стоит на берегу около своего уютного домика и злорадно смеется: все, развратники, кончилось ваше время! Меня как будто ударили пыльным мешком:

– Ясно. Но ты ее предупредишь? Чтоб ни гу-гу. Никому ни слова!

– А то я не догадаюсь? – огрызнулась Люция. – Ты ее, кстати, совсем не знаешь. Всю дорогу терзается, что пролезла в партию. А обратного хода нет.

Но я в людской так и не встретился с Моникой Матулените. Не пришлось нам делить скромный завтрак. И она не смогла мне поведать о своих стародевичьих грезах. Ожидая ее прихода, я утвердился в мысли, что никакие сексуальные осложнения нам не грозят. Ничто меня не могло заманить к ней в объятия. Но обошлось вообще без нее, а почему – скоро узнаете. Больше рассказывать некому: Эльза стала Эльзой Сенатор, Даниеле переметнулась к боксеру, а Люция, как ни в чем не бывало, завтра улетает в Москву, а оттуда – в джунгли к замечательному автобусу с кондиционером и сверкающими новейшими прибамбасами… А с кем еще откровенничать? С молодым поэтом, толкающим первую книгу? Да и рассказывать вроде нечего. Остается лишь эпилог всей этой дурацкой истории. Довольно печальный, вполне типичный и поучительный – в случае, если бы та эпоха никуда не девалась. Любой, положа руку на сердце, даже самый отважный ненавистник Совка, тогда и вообразить не мог, что крушение не за горами. В семидесятом чудовище было (или казалось) несокрушимо. Все ему приносили жертвы – многие добровольно, от чистого сердца… Но сегодня мой эпилог лишен поучительности, в нем одна горечь. Вялая, мало кому интересная реминисценция. Но предчувствую и другое: крутится колесо – необязательно времени или истории, – и все, что давно похоронено и отпето, вдруг становится важным для тебя самого и, что удивительно, для других, которые все еще помнят исчезнувший микроклимат. И вот что страннее всего: то время становится притягательным для людей, которые в нем никогда не бывали, не дышали и не любили, не пьянствовали, не харкали кровью, которых не гнали с вокзалов, из подворотен, учреждений и институтов, не осуждали за странный взгляд, длинные волосы, брюки-дудочки или клеш. Знаю, что их немного, но со временем будет больше, и хотя подобная ностальгия вряд ли станет явлением массовым (и станет вообще явлением), все-таки даже такая реминисценция (необъективная, затянутая, сентиментальная) может помочь будущему исследователю нашей поры. Конечно, если он будет беспристрастен, внимателен и придирчив к источникам. Вот на что я надеюсь. Но это случится нескоро, очень нескоро. И печалиться не о чем – большое действительно видится на расстоянии. На том расстоянии, которое отделяет нынешних нас от Люблинской унии [39] или восстания 1863 года. Но это, скорее, мои догадки, пустые претензии и надежды. Другим поколениям интересны совсем другие предметы, не имеющие касательства к специфически нашим привычкам, негласным конвенциям, фобиям, кодексам чести (точнее – бесчестия). Правнукам многое будет казаться смешным и глупым. Примитивным и неразумным. Таковыми сегодня нам кажутся известные только по книгам интеллигенты начала века – узкогрудые, с лоснящимися рукавами, со скрипками в тонких пальцах, стихотворствующие, чахлые, пылкие и слезливые пустозвоны. Не всем, конечно. Мне, например, понятно: только из их воспаленных легких вырывались клочки будущей справедливой и осмысленной жизни.

Но я опять куда-то забрел. Подумалось: вот я снова ночую в этой людской. И снова не прикасаюсь к Люции. В этот раз даже мысли такой не возникло. Люция уже тихо посапывала перед великим рывком на Восток, а я все ворочался. Мне вдруг сделалось ясно: эта крепость не укроет меня от меня. Краткая остановка над краем ямы. Я настолько приблизился к ней, что могу наклониться и посмотреть, далеко ли до дна. Разглядеть в ней таких же самоуверенных недотеп, как я. Увидеть, как они там цепляются за малейший выступ, сооружают ступени из комьев глины и раз за разом срываются вниз. Я отгонял грозные мысли, но они возвращались и не давали заснуть почти до утра. Потом я забылся, и Люции пришлось меня долго трясти и даже поливать из чайника. Она была бодрой, говорила уверенно, с пониманием и иронией.

– Тебе в тюрьме приходилось сидеть? Ясно, что нет! Придется напрячь воображение. Мой совет: хоть неделю – ни ногой за порог.

– А кофе? Газеты?

– Обойдешься без прессы. А кофе хватает. Есть радио, много пластинок. Эй! Братец, ты слушай, про что я тебе толкую! Так вот: по телефону лучше совсем не звони. Мы с Антанасом подозреваем, что нас подслушивают. Не поручусь, но… Да, вот еще. Соседи. Соседей практически нет. Только та, кривая, ее я вчера предупредила.

– Когда? Мы же не расставались?

– Говорю: она знает про тебя и Матулените. Самое главное для тебя – спокойно дождаться ее приезда. И все войдет в колею. Знаю, что нелегко. Столько соблазнов! Улица Горького , универка, хиппи и в довершение «Вайва» [40] . Знаю, там собирается твой контингент. Но не забывай: там и чужие бывают. Совсем чужие!

Было чуть больше семи. Мы уже пили вторую порцию кофе. Самолет на Москву отбывал в десять с чем-то. Времени – море. Люция могла еще долго читать мне проповеди. А я мог дурачиться и перечить – все равно ведь не выгонит. Но я молчал, как будто со всем соглашался и был готов подчиниться.

– И еще: среди этих бродяг – хипарей и непризнанных гениев – тоже полно стукачей. И для них ты – находка. Да, за такого беглого платят полсотни.

– Слушай, Люце. Откуда ты все это знаешь? Такие тонкости, даже расценки!

– Говорю – значит, знаю, – она внимательно посмотрела. – Слушай. Уверена, что ты не выдержишь. Мне очень грустно.

Подошла, обняла и поцеловала в губы. И огляделась по-деловому – не забыто ли что-нибудь важное.

– Люце! Еще столько времени!

– Знаю. Не люблю торопиться. Есть у меня еще одно небольшое дело. – И захихикала. – Правда, маленькое. Не смейся.

Я улыбнулся. Я не чувствовал никакой благодарности, даже странно. Но и досады не было никакой. Видимо, я основательно закалился.

Удалось вызвать такси. Уже через полчаса светло-зеленая «Волга» сигналила в закопченном дворе. Я, конечно, не знал, что вижу Люцию в последний раз: спустя полгода их новехонькая Передвижная Rontgenовская установка, за рулем которой будет сидеть индус, свалится в реку с моста, и никто не спасется, ни водитель (они-то, как правило, выживают!), ни Антанас с Люцией. Рядовая авария, количество жертв незначительно – и никаких сообщений в зарубежной печати. Только в местной. Я узнаю об этом еще через несколько лет: совершенно случайно встречу преподавателя математики Матулените, которую не помню в лицо, зато она меня помнит – догонит на этой самой улице Горького, дернет меня за рукав и без всяких вступлений вывалит на меня давнюю новость о той трагедии где-то в индийской глубинке.

Люция была как перед первым свиданием. «Волга» глухо взревела – все звуки были придавлены выпавшим ночью снегом. Из труб Старого города прямо в небо уходили кучевые дымы. Зима будет ранняя? Все возможно. А Люцию скоро обступят тропики, обезьяны, слоны и священные твари – коровы. Все они тоже могут страдать от туберкулеза, но Люция с Антанасом спешат на помощь не к ним – к миллионам индусов. Ну что же, подумал я в одиночестве, у нас очень добрые отношения с Индией. Несколько наших поэтов уже получили литературные премии им. Джавахарлала Неру, дадут и другим. В университете, я помню, работал кружок санскрита, а наша столица пускай формально, но все же дружила с индийским штатом Орисса. Антанас и Люция еще более укрепят наши связи с ближайшими родственниками в Азии.

Было сравнительно рано, но я понял, что не засну. Сварил еще кофе, в баре (Люция сама показала свои запасы: не слишком большие, но все-таки) нашел подходящий напиток и включил первую попавшуюся пластинку – «Болеро» Равеля. Чересчур драматично для доброго утра? Нет, пусть себе крутится. Во дворе кривая старуха уже развешивала свои вечные тряпки – что она, другого дела не знает? Так, пропала, пленники очень внимательны к мелочам, которых вольные не замечают: прачку, почтальоншу, дворника, женщин с детьми. Я знал: тут полно проходных дворов. Служащим очень удобно среза́ть дорогу к своим конторам, а тем, которые не хотят никому мозолить глаза, тоже лучше ходить этими кошачьими тропками. Сейчас, когда я рассказываю эту историю, все изменилось: проходные дворы перекрыты, черные лестницы замурованы, арки забраны железными прутьями, ворота заперты, и повсюду кодовые замки, сигнализации и т. д. А тогда не существовало частных владений – все было сквозное. Вильнюс в ту пору был очень удобным для городских аутсайдеров и уголовного мира. Старый город, по крайней мере. «Болеро» уже восходило к своей кульминации, закручивалось, как серпантин в горах, а я сидел у окна с остывающим кофе и больше не мучился будущим. На меня сошел несказанный покой, чуть ли не благодать: теперь это все мое, тут я господин.