Закон Тайга - Эльмира Нетесова

Ольга унесла деньги, сунула в сундук на дно. Когда верну­лась, сказала, где спрятала.

— Чего колешься? Я не прокурор. Помни, Оля, я фартовый. Не за башли спрошу. Они - пыль. Ты - моложе меня. Разлю­бить можешь. Другого приласкать...

—  О чем ты, Гриша! - И баба, молчавшая о своем горе, призналась во всем мужику.

—   Не погиб, значит? А коль вздумает фраер вернуться к детям?

—   Да не нужны мы ему, Гриша. Ни дети, ни я. Когда уезжали, он мимо прошел. Не оглянулся, не спросил. Он даже адреса не знает. И я - не сума переметная. Ты мой муж. От него и сердцем отвыкла. А дети его совсем не знают. Чужой он им. Верно, правду говорят, не тот родной, кто родил, а кто выходил...

—  А что, если я детей на себя запишу, когда свободным стану?

—  Это тебе решать. Ты и незаписанный отцом стал. Вон как Нюрка тебя любит. Спать не хотела, тебя ждала. Сережка к ужину ждал. Переживали, - призналась баба.

—  Добрые они, путевые кенты... - Осек себя Горилла и поправился: - Дети, говорю, у нас с тобой файные...

—  У нас с тобой? Дети? - Ольга расплакалась на Гришки­ном плече.

Кто-то называл его бандитом, вором, уголовником. А он ее ребятишек признал своими. Родной отец отказался. Не навестил. Забыл их. А Гришка родными считает. Вон в бараке был. А вернулся домой. К ним. В свою семью, лила баба на мужичье плечо слезы радости,

А Гришка испугался - неужели опять обидел ненароком? И гладил спину, уговаривал:

—  Потерпи малость. Вот соскребу внутрях чертову шерсть, вовсе человеком заделаюсь. Ну, не все враз. Не торопи. Шустро дела делаются, да ходки длинны. Авось не вовсе я пропадлина.

В ту ночь он много рассказал Ольге о себе, о своей неуклю­жей, невезучей жизни. О кентах молчал. О себе - не утаил. Все, что можно было, поведал без утайки.

Не раз морозило бабу, много раз вздрагивала, наворачива­лись на глаза слезы, смеялась, когда Гришка рассказал ей о своей поездке в Поронайск к накрашенной бабенке. И вдруг в полуслове оборвал себя Гришка, прислушался и выскочил во двор.

Ольга услышала короткий стон, полузадушенный хрип под окном. Выбежала.

Гришка кого-то совал башкой в землю, окорячив его с бо­ков ногами. Баба пригляделась: тощий мужик вырывался из рук мужа.

—  Гриша, пусти его!

—  Пошла в дом! - крикнул Горилла грубо. И, ухватив му­жика за шиворот, выволок со двора. Там кинул на скамью, ска­зав: - Канай, падла, до света. И хиляй к кентам. А еще возник­нешь, калган в жопу вгоню! И тебе, и другим. Стремач долбаный. Я сам любого на гоп-стоп возьму. Кого увижу тут - замокрю на месте.

Мужик лежал тихо. И так же незаметно исчез к утру.

Горилла, казалось, забыл о нем.

Но вечером, попросив жену не беспокоиться, ушел. Она ждала его...

Нет, трамбовки не случилось. Но в этот день фартовые со­звали разборку. Затем и присылали кейта к Горилле. Чтоб пре­дупредил. Но фартовый, оттрамбовав шестерку, дал знать, что не позволит законникам наехать на себя. И явится сам, не ког­да зовут, а когда он захочет.

Разборку созвал Дед. Причина была одна: вернуть фартово­го в «малину».

На Гориллу, едва он ступил в барак, навалились скопом. Его связали по всем правилам и предупредили не рыпаться. Когда все было готово, прочли весть от Тестя, которого воров­ской сход не вывел из бугров. И потому он и сегодня все еще считался хозяином здешних фартовых.

«Ботаете, Горилла подженился и навострился в откол? А не много ли захотел этот фраер? «Малина» не

паровоз. Где захотел, там и слез. У нас есть кенты и жмуры. Кем ему лучше быть - пусть выберет. Начнет дергаться, на разборку его. Нет моей воли пустить его в откол. И общак не крошите. Там и моя доля. Выйду - сгребу».

—   Мне Тесть не кент! - возмутился Горилла. И, напряг­шись так, что лицо побагровело, попытался порвать ремни, свя­завшие руки. Но фартовые насели. Помешали. - Всем на волю выйти надо. И вам, и мне. В одних делах мы не бывали. Разные у нас «малины». И Тесть не был хозяином у меня. Есть свой. Но он нынче в ходке. В Усть-Камчатске. А Тесть нынче не может быть бугром. Он - пидер. Потому нового надо. Но не меня. Молодого, - прислонился к стене Горилла.

— А и верно ботает кент! Тесть - западло! Скинуть пора! Чё указывает, паскуда? Свою долю он схватил еще здесь! А долю буграм дают. Он давно не бугор, - поддержал Гориллу ереван­ский вор.

—  Тебя, что ль? - возмутился Плюгавый.

—  Мокрицу - в бугры!

—  Тромбона!

—  На хрен Тромбона с Мокрицей, лучше Шефа!

—  Вали ты с ним! Кто его держать будет? А вот Копченый - это да!

—  Заткнитесь, заразы! Легавых разбудите! Пусть будет Рысак!

—    А что? Тертый кент!

—  Валяй Рысака!

—  Рысака! - крикнул Горилла громче всех.

Новый бугор вышел на середину и, как того требовал «за­кон - тайга», первым делом развязал Гориллу, начав свой путь с «амнистии».

Он рассказал, хотя о том все знали, где, когда и за что попа­дал в ходки. С кем фартовал в делах, кентовался, кого держал в буграх, даже у кого учился фартовать, когда принят в закон.

Поставил два условия: слушаться его во всем и не мокрить никого, пока в неволе.

Когда кенты согласились, Рысак повернулся к Горилле и сказал, обратившись ко всем:

—  Кенты! Не один день мы тут кантуемся в казенной хазе. Пайки хавали одни. Но я всегда считал, что «малина» - не зона. Силой держать нельзя. Коль не хотите себе беды, не дер­жите фраера! Он откололся душой. Какой теперь с него навар? Озлобленный фартовый - злей легавого. Без понту под приму­сом вязать. Пусть хиляет. И не стопорите! Он был удачливым вором! Пусть дышит, как сам того хочет. Для нас он - жмур. Никто не должен помнить его.

—  А если всем так захочется?                                                                

—  Не пускать Гориллу!

—  Баба у негб теперь. Дети. Не свои. Не за легкое взялся. Это все равно как два банка сорвать: вывести чужих детей в люди. Нынче он не сам по себе. Замокрите его - баба хай по­дымет. Дети искать начнут. Кравцов нарисуется. Этот расколет. И кто-то опять под вышку, как Колун и Цыпа, как Сова? Не много ль нашей крови льется? Да и зачем нам Гришка, выва­лившийся из Гориллы? Он кликуху свою забыл. Заделался в работяги. Пусть дышит! Чтоб дышали мы! Гони его от закона!

—  А доля? Он забрал!

—  Он много давал. И грел всех. Свое взял. С чем сюда за­гремел. Пусть отваливает.

В это время еле слышно скрипнула дверь, и на пороге бара­ка появился Сережка. В накуренном помещении он поискал глазами, увидел Гориллу.

—  Папка! Пошли домой! Я тебя всюду искал, даже в тайге! Знаешь, как мне страшно было!

Горилла посадил Сережку на колено. От мальчонки пахло тайгой.

—   Пошли домой, а то Нюська без тебя воет. Наезжает на всех, - просил мальчуган.

—  Отваливай, кент. Твоему фарту хана пришла. Ты надыбал свой кайф, свою «малину». Линяй, - тихо предложил Рысак.

Горилла снял Сережку с колен. Взял за руку. Вышел из ба­рака.

Ольга ни о чем не спросила. Поняла без слов: навсегда ушел от фартовых Гришка. Ни с кем не будет она делить его.

А Горилла словно с сердца гору скинул. Целыми днями в работе изматывался. В тайге за троих ворочал. В доме многое делал. И, забыв о прошлом, о фартовых, помогал Ольге так, будто всю свою жизнь прожил с нею одной семьей, не разлуча­ясь ни на день.

Теперь в селе о нем по-другому заговорили. Мол, в руки хорошей бабы попал, сам человеком стал. И не гляди, что был фартовым, управляется лучше любого работяги. Повезло бабе. Знать, сразу увидела в Горилле Гришку, приручила, приласка­ла, изменила мужика. Его теперь не узнать. Даже матюгаться отвык. На человечьем языке заговорил. Понятном и простом. Не то что раньше...

И только Дегтяреву не верилось, что просто из любви к Олые ушел Горилла от фартовых, завязал навсегда с ними, с законом, со всем, что привело его в Трудовое.

Дегтярев еще ни разу не сталкивался с подобными случая­ми и все ждал, где, когда, на чем раскроется суть Гориллы.

Гришка чувствовал недоверие участкового и всегда был настороже.

Со временем даже кликуху его стали забывать в селе. Ухо­дили на свободу фартовые и работяги. Привозили в Трудовое новых условников. Истекал срок наказания и у Гориллы. Ког­да-то он так ждал этого! А теперь будто забыл. Давно не считал дни. Не отмечал отбытое на полуволе. Видно, привык. Сдру­жился с переселенцами, работягами. Относился как к односель­чанам.

Они просили его помочь в заготовке дров. А сами, без просьб и слов, посадили ему на участке возле дома картоху, капусту и прочую мелочь, не потребовав за труды ничего. Так же и он помогал. Лишь иногда слышал скупое спасибо, словно обро­ненное ненароком.

Он каждый день имел на столе румяный каравай хлеба. Кто принес его, Гришка не спрашивал. У всех с зарплаты брали поровну. И за хлеб. А кто позаботился и принес, какая разница?

За баню и хлеб, за воду и дрова брали немного. Но всякий знал, что все это должно быть в домах у каждого независимо от погоды и звания жителя.