В России жить не запретишь - Сергей Донской
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сгубила ее столица, заманила, засосала, как трясина. Одна фотография в рамочке на память о любимой внученьке осталась. Вернувшийся в комнату Конягин взял фотографию в руки, поднес к прослезившимся глазам. Ларочка на снимке еще совсем малютка, в коротеньком платьице с бабочками, в беленьких гольфиках. Сердце будто сжало тисками, воздуха в мире стало маловато. Но, по мере того, как Конягин занимался будничными делами и делишками, тоска по внучке сменилась тревогой о собственном будущем. Курсируя между туалетом, ванной и спальней, Конягин гадал, ехать ли в штаб прямо сейчас или погодить маленько, дождавшись сперва звонка от верных людей. Сегодня утром проблема с похищенным компьютером должна благополучно разрешиться. Отставной капитан Бондарь выполнил поручение и даже вызвал вертолет, на котором намеревался улететь из чеченского пекла. «Дудки! – мстительно подумал Конягин. – Зачем ты тут нужен, чересчур независимый, чересчур строптивый капитан? Лучше уж оставайся там, где находишься. О тебе позаботятся… Уже позаботились», – поправился Конягин, бросив взгляд на часы. Девятый час. Это означало, что Бондарь вот уже семьдесят четыре минуты как мертв вместе с хакершей, которую чеченцы усадили за компьютер. Вот-вот об этом доложит по телефону майор Жгутов, наверняка мечтающий не только о подполковничьих, но и о генеральских звездах… Он думает, носить их почетно и приятно. Самоуверенный болван! Кому-кому, а Конягину хорошо известно, что такое карабкаться на вершину военной власти и какие усилия требуются, чтобы там удержаться. Всю жизнь он только тем и занимался, что сталкивал вниз других, не позволяя обойти себя. Полагался исключительно на собственные силы, не доверяя никому. Был один в поле воин. А во время передышек хлестал водку, тоже, как правило, в одиночку. Жаль, что недолго осталось удерживать захваченную высоту. Годы. Ох-хо-хо, как же их много, прожитых лет… и все псу под хвост.
* * *Конягин тяжело сел за письменный стол, на котором безмолвствовал мобильный телефон. Голова после вчерашнего не то что трещала, но побаливала, напоминая о себе при каждом резком движении. Еще одна примета старости. В молодости если уж сон – то без задних ног. А коли бессонница одолеет, то можно ночь с пользой за картишками с нужными людьми провести или какую-нибудь смуглянку-молдаванку запустить под одеяло. А теперь? Сопишь, нервничаешь, потеешь, ворочаешься с боку на бок, пытаясь хотя бы помечтать о чем-то светлом, а мечтать-то, оказывается, не о чем. И тогда начинаешь принимать сорокаградусное снотворное ереванского рóзлива. Браться за бутылку в последнее время приходится почти каждую ночь. Неудивительно, что потом зубастые лягушки снятся, а голова наутро тяжелая.
Конягин прищурился на сияющее за окном солнце. Рабочий день почти в разгаре, а он сидит как сыч, и ничего ему делать не хочется, все ему опротивело. Нет, кое-какие радости жизни еще есть, возразил себе Конягин, привычно поворачиваясь к бару в виде огромного глобуса. Армянского коньяка там не осталось, но на нем белый свет клином не сошелся, верно? А если и сошелся, то пора его выбивать… другим клином. Откинув полусферу глобуса, Конягин заглянул в бар и вздрогнул, словно прикоснулся к оголенному электрическому проводу. На дне, спрятавшись среди бутылок, сидела буро-зеленая жаба с раздувающимися боками. Лапы подобраны под брюхо, глаза блаженно зажмурены, пупырчатая кожа лоснится. А на шее – что ужасней всего – алый бант повязан, будто это и не жаба вовсе, а милый котенок. Погладь меня, Павлик. Слышишь, как я умею мурлыкать? Ур-р… ур-р… Конягин с вывертом ущипнул себя сначала за левую ляжку, потом за правую. Это было правильное решение. Во-первых, отвратительное видение тут же исчезло. Во-вторых, на шум не сбежалась всполошившаяся челядь, так что не пришлось никому объяснять, что это за жаба такая, которую видит только хозяин дома.
Та самая. Белая горячка, которая у военного люда имеет устойчивый цвет хаки. Марширующие чертики, похожие на оловянных солдатиков, всякая нечисть с противогазными харями, теперь вот – земноводное. Последний звонок, мрачно подумал Конягин, утирая липкий пот, струящийся по лицу. Пить больше нельзя ни грамма. Иначе однажды исчезнет не привидевшаяся тебе чертовщина, а ты сам. Сделав несколько жадных глотков водки прямо из горлышка, он приблизился к зеркалу и взглянул на свое отражение, взглянул беспощадно и прямо, как прежде смотрел лишь на рядовых и младший офицерский состав. Старик из зазеркалья ответил ему точно таким же взглядом. Им нечего было скрывать друг от друга. Они оба знали правду, генерал Конягин и его отражение. Еще совсем немного – и стремительное падение с пьедестала. Впереди прощальные учения, пара газетных снимков с подретушированными подглазьями, десяток рапортов с мольбами не отправлять в отставку. Потом забвение и бессонные старческие ночи на необъятной кровати, под которой обитают призраки прошлого. В качестве эпилога – обширный инфаркт миокарда. Самое страшное, что поделать с этим ничего нельзя.
– Не хочу! – выкрикнул Конягин с отчаянием. – Помоги, а? Сотвори чудо, ну что тебе стоит?
Иконописный лик Христа, к которому он обратился, был темен и мрачен. Спаситель не спешил откликаться на суетные мольбы всяких хмельных генералов. Конягин-то в господа бога вроде как веровал, да только к нему самому доверие бога было утрачено, вот в чем проблема. Общечеловеческая проблема, констатировал Конягин. Не дождавшись ответа на свой страстный призыв, он обвел взглядом пустую комнату. Не на кого было надеяться, не у кого просить помощи. Хоть давай объявление в газету. Мол, так и так, готов продать душу хоть самому дьяволу в обмен на молодость и былое здоровье. Посредников прошу не беспокоиться…
– Обращаться в любое время, чем раньше, тем лучше, – закончил мысль Конягин, жадно присосавшись к бутылочному горлышку.
Телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Водка полилась по подбородку на грудь, распространяя вокруг едкий запах. Перекосив лицо, Конягин уставился на трубку, чуть ли не подпрыгивающую от нетерпения. Уж очень ей хотелось огорошить хозяина какой-то новостью.
– Да, – бросил он в телефон, надеясь услышать короткий доклад майора Жгутова.
В ответ щелкнуло, грюкнуло, заскрежетало, потом протяжно завыло, словно там, в трубке, вовсю гулял ветер. Сразу сделалось зябко и неуютно. Так бывает, когда сидишь возле нерастопленного камина. Из него дует, а сырые дрова никак не желают заниматься.
– Слушаю! – рявкнул Конягин. Ему почудилось, что из телефонной трубки действительно тянет сквозняком, хотя, конечно же, ничего подобного не было и быть не могло. – Слушаю, черт подери!
– Алё-у, – донеслось сквозь какофонию помех.
Голос принадлежал мужчине. Искаженный до неживого жестяного звучания, он показался Конягину абсолютно незнакомым, хотя свой номер он кому попало не давал.
– Кто говорит? – Он приложил воющую трубку к другому уху.
– Я насчет командировки в Чечню, – сообщил мужчина, то ли умышленно игнорируя, то ли просто не расслышав заданный вопрос.
– Насчет… – Конягин опустился в кресло, потому что ноги у него сделались слабыми-слабыми. Особенно после того, как незнакомый голос проинформировал его про гибель вертолета «Ми-28», на котором майор Жгутов вылетел за компьютером. Компьютер исчез. Вместе с Бондарем. Вместе с сопровождавшей его девкой. Вместе с надеждами на благополучный исход операции.
Допив водку, Конягин тут же откупорил еще одну бутылку, поставил ее на стол. Выложил рядом наградной пистолет Макарова, украшенный золотым гербом СССР. Взял в руки обманувший ожидания телефон. Пробежался пальцем по клавишам, попискивающим так, словно это были сигналы о случившемся бедствии. Прежде чем набрать последнюю цифру номера, он выпил водки и подмигнул внучке, улыбающейся ему с портрета в рамочке. Ларочкино изображение было мутным. Как слезы, выступившие на глазах пьяненького деда.
* * *Бывший доходный дом Афремова на Садово-Спасской улице в Москве мало изменился с тех пор, когда его квартиры сдавались внаем на заре двадцатого века. Все те же восемь полноценных этажей с пилястрами, добротная кровля, робкие намеки на башенки. Но это чисто внешнее впечатление. Внутри же все давно стало совсем, совсем по-другому. За сотню лет интерьер здешних квартир преобразился. Никаких тебе пережитков эпохи в виде этажерок, торшеров и абажуров, никаких пуховых перин или плюшевых скатертей с кистями, ни одного пузатого самовара и уж тем более – замызганного керогаза. Зато изобилие импортных телевизоров и видеомагнитофонов, пылесосов и компьютеров. Пользуются этими и многими другими благами цивилизации не какие-то там замшелые учителя гимназий или коллежские асессоры, а вполне современные люди, следящие за курсом доллара и стоимостью барреля нефти. Герои нашего времени, не боящиеся ни черта, ни дьявола, а одной лишь налоговой инспекции. Не задающиеся глупым вопросом «Что делать?», поскольку ответ давно известен. Жить– быть, добра наживать, есть-пить, чтобы другим в рот не попало. Такие вот нынче пироги, такие вот конфетки-бараночки. Прогресс – великая вещь. Выйдешь раньше на улицу, и что хорошего там увидишь? Сплошные кадеты с корнетами, семинаристы с гимназистами да кисейные барышни, способные лишь кадрили отплясывать или польку-бабочку. Корсеты, лорнеты, эполеты, штиблеты. Скучно, господа. Взгляду не за что зацепиться. На углу доходного дома усатый городовой с саблей мается или в лучшем случае пролетка с пьяненьким кучером на облучке. В подъезде какой-нибудь швейцар торчит, нахлебавшийся квасу с тараканами: «Чего изволите-с?» – «А денег побольше изволим-с. Есть у тебя они, хрыч бородатый? Нет? Ну так не возникай. Изыди, тень прошлого». Нынче призраки не в почете, нынче жизнь бьет ключом. На Садово-Спасской благодать, раздолье. Сверкающие иномарки туда-сюда шастают, магазины от заморских товаров ломятся, повсюду раскрепощенная молодежь пиво на ходу хлещет. Ближе к ночи можно запросто проститутку недорогую подыскать, ближе к утру – пьяненького киноартиста встретить. Все тут имеется, и для тела, и для души, буквально все.