Гамаюн — птица вещая - Аркадий Первенцев

— Дайте мне ваш ландрин, Коля, — шепнула она возле его уха и протянула руку ладошкой-кверху.

Ее волосы щекотали его ухо, их дыхание смешивалось, обнаженная рука Наташи прикасалась к его руке, и он знойно ощущал ее прохладную гладкую кожу.

— Нет ландрина. — Николай презирал себя за глупую обидчивость. — Я выбросил ландрин... — Он с наслаждением подчеркнул ненавистное слово.

— Да? — Она отстранилась, убрала руку и тихо засмеялась. — Выбросить столько конфет может лишь крупный богач.

— Прекратите разговоры, — зашипел сидевший позади лысый мужчина в пенсне без оправы и в чесучовом костюме. — Что за молодежь пошла! Ничто ее не интересует!

— Извините, — Наташа полуобернулась, — мы больше не будем.

— Я вас прощаю, — стекла пенсне блеснули близко возле затылка Наташи. — Я многое могу вам простить за одно то, что вместо отвратительного «извиняюсь» вы сказали «извините».

— Вы учитель русского языка? — спросил Николай ядовито.

— Нет. Я просто грамотный человек, не забывающий того, что он живет в России...

После спертого воздуха «Ша-Нуара» на улице — благодать. По-прежнему пахли липы. Два блеклых луча освещали муравейник копошившихся за дощатым забором мужчин и женщин, разбиравших кирпичные холмы монастыря, сметаемого с лица земли. Несколько калек собирали милостыню. Бдительные милиционеры не спускали с них глаз, а кое-кого из слишком рьяных кликуш бесшумно втискивали в свои машины. На любовно выписанном плакате «Ша-Нуара» Ната Вачнадзе широко раскрывала удивленные глаза. У матовых фонарей рекламы кружились ночные бабочки. Медленно плыли трамваи по узкой горловине Тверской. Спекулянты в длинных пиджаках и узких брюках предлагали «люкс-духи парижского настроения», самодельные пуговицы и кремни для зажигалок.

— Мы — плохая молодежь. Нас ничего не интересует, — Наташа повторила эти слова желчного мужчины, думая о чем-то своем.

— Вероятно, такими мы кажемся со стороны.

И они поговорили о старших с обычным для молодежи всех эпох легкомыслием и снисходительностью. В те годы упрекали стариков за то, что они слишком долго помнили кандалы и Акатуи, штурм Зимнего и поля гражданской войны, с трудом переключались с ломки на строительство, кичились былыми заслугами, брюзжали на смену. Незаметно возник в памяти Дмитрий Фомин с его темными словами о сердце рабочего класса. Наташа не могла успокоиться.

— Он просто жулик, — сказал Николай.

— Так нельзя...

— Ну, перерожденец.

— Перерожденец не станет беспокоиться о своем классе, — проговорила Наташа, еще не зная, как Николай примет ее возражение.

Николай не хотел смягчать своих оценок. Если вдуматься, заботы Фомина о своем классе только унижают его.

— Наташа, вы знаете, что в цехе идет война, постоянная, почти не утихающая? — Она утвердительно кивнула. Николай продолжал с прежней запальчивостью: — Рабочих заставляют темнить... — Она снова кивнула. — Нормировщик — будто тормоз. Стоит ему появиться, как сразу снижаются обороты, резцы отдыхают, мускулы расслабляются.

Наташа вздохнула, и морщинки сбежались на ее лбу.

«Как бы ей оказать, чтобы не морщила лоб? — подумал Николай. — Она становится другой, дурнеет».

Наташа взяла его под руку.

— Давайте сядем в трамвай? — предложил Николай.

— Зачем же здесь? Мы почти дошли до Садовой-Триумфальной. Оттуда на пять копеек дешевле. Еще сто шагов, и мы заработаем целый гривенник. Если хотите, я могу идти быстрее.

— Эка невидаль гривенник! — Николаю захотелось казаться расточительным. — Гривенник ничего не решает.

— Решает... иногда. Вы знаете, в тот день я потеряла гривенник на обратный проезд. И мне пришлось идти пешком до самого Всесвятского.

— Пешком до Всесвятского? Зимой? У вас не было теплых ботиков.

— Да, пешком. Я страшно озябла. Не могла же я просить у кого-нибудь незнакомого. А вы куда-то исчезли.

— Да... — Николай мгновенно потух. — Я тоже запомнил тот день... Все же, Наташа, в другой раз будьте аккуратней. Не то я вас...

— Другого раза еще не было, — сказала Наташа. — А в тот раз — я не жалею. Я даже помню, как покатился гривенник. Но я не успела его поднять, нужно было перевести через улицу пожилую женщину. Конечно, вы помните — ту самую, с коровой? Над которой так глупо смеялись...

Испытание было слишком жестоким. Любые слова застрянут в горле, не помогут ни раскаяние, ни откровенность. Заглаживать вину нужно по-другому, а как, решить ужасно трудно... Если бы Наташа знала правду, она не тянулась бы сейчас к нему, не опиралась бы на его руку с такой доверчивостью.

Рана еще не зажила, к ней нельзя прикасаться. Это не слабость характера, не желание утаить. Надо сохранить установившиеся отношения. Впоследствии он скажет, только не сегодня.

На Садовой-Триумфальной скопились машины. Долго держался красный свет светофора. Совсем близко, притормаживая, прошуршала машина «рено», втиснувшись между красным трамваем и серым рысаком с наборной сбруей. Остро запахло конским потом, взмыленной шерстью и дегтем.

И вдруг будто камнем кто-то стукнул в грудь — Николай через наполовину открытые квадратные стекла увидел пассажиров «рено». Марфинька! Она тесно прижалась к Жоре Квасову, а тот курил, положив ногу на ногу, и ладонь держал на колене Марфиньки. Эта хозяйская, властная поза говорила о многом. Сомнений быть не могло. Квасов не сдержал своего слова... Зажегся зеленый свет, и машины ринулись вперед. Заискрились волчьи зрачки стоп-сигналов.

— Что с вами? — спросила Наташа. — Что случилось?

— Ничего.

Потерянный вид Николая вызывал не подозрения, а жалость. Он не умел скрывать своих чувств. Глубоким женским чутьем Наташа поняла, что необходима ему. Она на себе испытала, как тяжко оставаться наедине со своими мыслями. А вдруг она сумеет помочь?

— Хорошо, я расскажу... — Николай еле шевелил губами. — Мне необходимо посоветоваться, хотя не знаю, помогут ли теперь советы...

И он рассказал о Марфиньке, которую Наташа видела на заводе, о Квасове.

— Успокойся, Коля. — Наташа провела ладонью по его лицу.

Впервые назвав на «ты», она стала убеждать его не принимать опрометчивых решений. Зачем сейчас разыскивать сестру? Это всегда оскорбляет женщину и приводит к обратным результатам. Если что и случилось, теперь не исправишь. Лучше поговорить с ней спокойно — ведь она вольна в своем выборе.

— У Квасова уже есть одна... — вырвалось у Николая, и, стараясь не щадить себя, он рассказал об Аделаиде, утаив только то, что могло оскорбить Наташу, натолкнуть ее на подозрения.

— Вы все-таки любили ее, не оправдывайтесь. — Теперь Наташа говорила с ним более сдержанно. — Женщины, такие, как Аделаида, бросаются в глаза, производят впечатление, у них смелая, бурная жизнь. Но я им не завидую. Мне жаль их... Они слишком опустошают себя. — Наташа наморщила лоб. — Таких быстро... вычерпывают. В конце концов, остается сухое дно, яма — разочарование. Вот почему я им не завидую. Марфинька — красивая девушка, поберегите ее. Только не обозляйте, не восстанавливайте ее против себя. Если она полюбила и вы станете мешать, она вас возненавидит.

Квасов дома не ночевал. Утром вышел на работу чистенький, выбритый, в кремовой сорочке и пиджаке из того удобного импортного материала, которому присвоено знаменитое название — твид.

В «рено», Николай мог бы побиться об заклад, на Жоре был коричневый с голубой искрой пиджак и белая рубаха. Если Жора успел переодеться — значит, он ночевал не у Марфиньки, а у Аделаиды. К ней он уже успел перетащить часть своих вещей.

Квасов радушно тряс руку Николаю, и на его свежем лице, в смеющихся темных глазах нельзя было прочитать никаких дурных мыслей. Николаю хотелось, чтобы все обошлось по-хорошему. Ну, проехались в машине, ну, пусть прижималась. Ребенок еще, если разобраться. Вряд ли Марфинька понимает, что хорошо, что плохо. После придется пожурить Жору за вольности и потребовать, чтобы он не пользовался неискушенностью сестры.

В умиротворенном состоянии духа и помня вчерашние советы Наташи, Николай выбрал во время перерыва минутку и подозвал Марфиньку. Она подбежала, поцеловала брата в щеку и прижалась к нему плечом. Вот так же она прижималась и к Жоре.

— Коля, ты читал уже? — Марфинька схватила брата за руку и подтащила к стене: в одной из «молний» в числе лучших ударниц-сверловщиц была названа и Марфинька. — Коля, читай выше: «Равняйтесь на них!» Как ты думаешь, можно написать папе и маме? А может быть, после, когда повисит, разрешат снять эту бумагу и послать? Пусть узнает Михеев!

— А что Михеев? Валушка теперь все равно не вернешь никакими «молниями». Поздравляю, Марфинька. — Николай уже хотел отложить свой разговор.

Но тут он поймал взгляд сестры, устремленный на Квасова, и погасшее подозрение вспыхнуло с новой силой.

— Вчера видел тебя с ним, — сказал он.

— Где? — Марфинька зарделась с ушей, потом краска залила шею.