Гамаюн — птица вещая - Аркадий Первенцев

Тонкая стрелка — это стрелка, летящая в него, чтобы убить его стремления и желания. Она может лишить его возможности жить с размахом, может загнать его в узкую норку.

В шуме цеха происходит один из незримых поединков, где сразу и не определишь победителя. Квасов наловчился сражаться. На помощь ему приходят десятилетия опыта, передаваемого от поколения к поколению.

«Темнить» можно по-всякому: лучше всего сбавить обороты и подчинить станок другому ритму. Даже самому неприятно, так бы и залепил себе в ухо. Руки утрачивают ловкость и красоту. Напряжение всего организма падает, как обороты мотора на гнилом токе. Наташа опускает фанерку, смотрит на Жору с сожалением и медленно идет к нему.

Квасов раздраженно выключает станок.

— Что случилось?

— Не пойму, барахлит...

Когда она уходит, он говорит ей вслед тихо, но так, чтобы она слышала:

— В другой раз будете иметь бледный вид. Не обожаю, когда мне мешают. — А потом кричит ей: — Прошу вас, детка! Не откажите крикнуть наладчика!

Жора понимает гнусность своего поведения и угроз. На душе становится кисло. Поблизости нет никого, с кем можно было бы перекинуться словом. Девчонка у «Рабомы» — не для таких разговоров. Нельзя поделиться и со Старовойтом, подозрительно наблюдающим за ним. Что он лопает, что он пьет, поди разберись! Ему и мякины хватит, лишь бы кормушка надежная. Щепкой пришел на фабрику, таким же кощеем унесут каблуками вперед. Такие его не поймут. Из молодых тоже пошли чудаки. Взять хотя бы Степанца, недавнего фабзайца; два талона на обед получает, ударник. Есть на плечах овчинка — и рад до смерти, лишь бы прицепить значок КИМ.

Какие бы Жора ни придумывал оправдания своему поведению, на душе не становится легче. Он чувствует зависть к нетребовательности этих людей, к их стойкой вере. Вспоминается дед, его черная курчавая борода и картуз с большим козырьком; такими показывают теперь рабочих старого времени в плясовых ансамблях. Дед верил в бога и ходил в церковь читать Евангелие. Возвращался тихий, покорный. Однажды удалось пробраться вслед за дедом в церковь. Толстая книга в серебре, с ленточками между страниц лежала на парчовом аналое. В церкви горело несколько лампад. Дед приносил с собой заранее купленную толстую свечу, зажигал ее от лампады и при свете читал Евангелие странным гнусавым голосом, каким отпевают покойников. Потом гасил свечу, уступал место другому чтецу, а огарок отдавал сторожу, неказистому мужичонке в ботфортах, подаренных отставным гусарским офицером. Сторож продавал огарки малярам — воск добавляли в краску, а также торговал голубями, гнездившимися на колокольне пятиглавой древней церквушки. Ныне она закрыта на засовы, обветшала и вплотную обросла пивными ларьками.

Пока наладчик тщетно ковырялся в станке, Квасов сидел на корточках и смотрел, как истово работает Марфинька и какие у нее красивые ноги.

По цеху шел Фомин в кожаном картузе козырьком назад, в коротком, до колен, молескиновом халате. У Фомина легкая, невесомая походка и почти не покидающая изуродованного лица улыбка, обнажающая редкие зубы. Квасов иногда пробовал разобраться в Фомине и всегда забредал в тупик.

Подойдя к станку, Жора включает его, кивает головой наладчику, засовывает ему за уши две папироски.

В это время Фомин ведет острый и тонкий разговор с нормировщицей. Она не поддается его обработке, несмотря на всю его изворотливость.

— Наташа, учти самое принципиальное, дорогая: пока серия координаторов не в безупречном ритме, могут быть заскоки, отклонения. Лучше бы не нервировать рабочий класс...

— Не понимаю, товарищ Фомин.

— Разъясню... Ты у кого живешь?

— У тети. Вы же знаете.

— Знаю... Живешь под тетиным крылышком. На рынок не ходишь, цены не изучаешь, картошкой не обжигаешься...

Поучительный тон и неожиданный поворот в разговоре застают Наташу врасплох. Возражать Фомину бессмысленно. Он сознает свое превосходство и пользуется им безошибочно. Фомин — член партийного бюро, один из трех орденоносцев завода.

Большинство рабочих горой за Фомина. Дирекция считает его знатоком своего дела и крепким организатором. Новые приборы обычно проходят через его руки. Механические цехи — основа любого машиностроительного завода. Фомину доверяют такую важную работу, а вот Наташа не находит с ним общий язык.

— Твой отец был рабочий. — Фомин помогает Наташе обойти болванку. — Твой отец порвал себе сердце возле наковальни. Береги рабочее сердце, Наташа...

— Зачем вы обижаете меня?

— Береги сердце рабочего класса, — каким-то гробовым голосом повторяет Фомин.

Ему ничего не стоит спокойно уйти, оставив Наташу в смятении. И все же она помнит, что обещала Николаю прийти. Сегодня она приглашена в кино «Ша-Нуар». Молодость порой совсем нелогична. А потому, возясь с косичками, Наташа быстро забывает о Фомине. Косички слишком молодят ее. Иногда на улице ее называют девочкой. Придется связать их вместе, чтобы они не торчали, и вместо подростковых туфель на низком каблуке надеть замшевые лодочки — единственное свое богатство, приобретенное в результате сложных комбинаций с зарплатой и сверхурочными.

Николай терпеливо поджидал Наташу на крыльце старинного дома, откуда видны заводские ворота. Давно уже забили парадные двери этого дома, и жильцы пользовались черным ходом. От прежних архитектурных ухищрений сохранился навес над крыльцом с железными столбами, упиравшимися в бровку тротуара, и стесанные временем каменные ступеньки, служившие удобным местом для ожиданий. Молодые люди обычно поджидали здесь своих подруг, курили, дожевывали остатки хлеба. Вокруг валялось много окурков.

— Я не помню, когда была в кино, — признается Наташа и предлагает идти пешком. — У нас есть еще время. Ну-ка, покажите билеты, когда начало. Конечно, у нас много времени.

Они переходят шумную площадь с заброшенным фонтаном и сразу попадают на тихую улицу, где нет ни трамвая, ни грузовиков, ни толпы. После завода остро чувствуется сладкий запах цветущих лип, и первое время хочется молчать, дышать этим крепким настоем.

Особняки посольств с зашторенными окнами и безмолвием заасфальтированных дворов, львы и орлы на вывесках, похожих на щиты рыцарей, легко и бесшумно выезжающие черные машины с безупречно одетыми спокойными и надменными людьми вызывали у Бурлакова двойное чувство: какой-то странной растерянности и глухой ненависти. В особняках жили, вероятно, красиво и беспечно. Посольские дети, привезенные в Россию, не были похожи на детей соседних дворов, голоштанных, крикливых и нервных. Посольства могли смотреть свысока и брезгливо на эту обстановку внешне беспросветной нужды. Очереди и авоськи. Рано постаревшие лица женщин, невеселое веселье молодежи, подвыпившие мастеровые с пустыми бутылками, болтавшимися в матерчатых штанах. Для победы нужны отчаянная смелость, суровый расчет и одновременно фанатичная вера. Неизвестно, сколько еще будет принесено жертв, кому возрадуются и кого оплачут. Зато известна задача: несмотря ни на что, надо одержать верх над ними, положить их на лопатки...

Еще одна машина с флажком выскочила из решетчатых ворот и понеслась между липами. Мелькнули в окне профиль утомленной немолодой женщины и узкий затылок сидевшего позади седого мужчины.

— О чем вы думаете? — спросила Наташа.

— О них... — Он указал вслед посольской машине. — Понимают ли они, что мы их победим?

Наташа ответила так же серьезно:

— По-моему, нет. Иначе они не были бы так спокойны.

Теперь Николай и Наташа шли по бульвару, и мокрый песок поскрипывал под ногами. На каблуках Наташа казалась гораздо выше, короткая юбка открывала ее стройные ноги, а белая кофточка выгодно оттеняла цвет темных волос. Вероятно, она самая обыкновенная девушка: на нее не заглядывались прохожие, не оборачивались. А вот для него она лучше всех, хотя он не наделял ее выдуманными совершенствами и принимал такой, какой она была.

В киоске на Тверской продавали сладости. Искусно подсвеченные электрической лампочкой, леденцы имели привлекательный вид. Они были дешевле дорогих конфет, за цену одной шоколадки можно купить маленький кулек леденцов. И вовсе не имеет значения, что покажут на экране. Лишь бы побыть рядом одним... Замелькали первые кадры, и сразу утих плеск голосов, всегда читавших заглавные титры.

— Ната Вачнадзе! Я безумно люблю ее.

— Угощайтесь, — Николай протянул кулек.

— Обождите, ведь Ната Вачнадзе...

— Возьмите. Ната Вачнадзе не обидится.

— Хорошо. — Она потянулась рукой в кулек, продолжая следить за экраном. — Ландрин? Я не люблю ландрин.

— Это леденцы, а не... ландрин, — только и мог возразить Николай, впервые услышав это слово.

Николай с ожесточением засунул кулек под перекладину стула.

Когда напряжение действия погасло и Ната Вачнадзе предавалась скучным мечтам, Наташа вспомнила о конфетах и решила исправить свою бестактность.