Наследство - Владимир Топорков

А Степан? Наверное, это тоже крик души сегодня прозвучал, когда он, как о деле предрешённом, говорил о своём желании податься на сторону. Сокрушаются умные головы над проблемой миграции деревенского жителя, ломают копья в остром споре, но редко слышится в этом зычном хоре один риторический вопрос: а хозяин ли мужик на земле? Прав Степан: порушена извечная крестьянская психология – быть хозяином, подлинно свободным творцом на благородной ниве?

А разве не отвращает обман крестьянина, возведённый чуть ли не в ранг государственной политики? Ещё на его памяти, хотя он и маленьким был, в их колхозе на трудодень давали по двести – триста граммов зерна. Страшно подумать – сто тридцать граммов по рациону курице положено, а крестьянину с его чадами и домочадцами – чуть больше.

Интересный недавно разговор у него состоялся на конюшне, когда Воронка брал, с конюхом Игнатом Капитоновым.

Тот тоже чем-то Сергея напоминает – исполинской фигурой, ржавой, с кудряшками, бородой, крепкими узловатыми пальцами.

– Ну, как жизнь, Игнат Григорьевич? – спросил у него Бобров.

Игнат буркнул что-то неопределённое, пошёл в сторону. Такая неучтивость даже обидела Боброва, он догнал Игната, положил руку на плечо.

– Обидел кто, Игнат Григорьевич?

Игнат головой тряхнул, рыжие взлохмаченные брови поднялись в изломе над переносьем.

– Да нет, с чего ты взял?.. Я и сам любого обижу…

– Я так подумал, потому что на мой вопрос не ответил.

– А чего отвечать? Жизнь как жизнь…

– Ну, я думаю, сейчас жизнь хорошая, как ты считаешь?

– Небось хочешь подчеркнуть, что колхознику теперь зарплату добрую платят, так? Обычно начальство вокруг этого рассуждает…

– А что тут плохого?

– Молодой ты, Евгений Иванович, и многого наверняка не знаешь и не помнишь. Если здраво разобраться, то с крестьянином только сейчас рассчитываться за свои долги колхоз начал. А до этого лет тридцать с лишним мужик бесплатно работал, да ещё и на своих харчах. Раньше пастуха нанимали на общественном питании, а колхозники и на харчи себе даже не зарабатывали.

Вот так отбрил Игнат, и краска стыда обожгла Боброва. Мудро ответил старый колхозник, и деревенскую ситуацию одним мазком, как хороший художник, обрисовал, всю социальную несправедливость к кормильцам отечества высветил.

И разве только в оплате живёт она, эта идиотская, кошмарная несправедливость? А политика неперспективных деревень, когда как знак неполноценности, как нестирающееся клеймо, ставят на небольших посёлках? Простая истина, кажется, спора не вызывает: река с маленьких ручейков начинается. Порушь эти животоки, отсеки их – и исчезнет река. Почему же безжалостный нож отсекает деревни, оставляя их без хороших дорог, без магазина и школы, без добротного жилья? Будто в разбушевавшейся стихии один на один со своей судьбой остаются эти деревни и их тихие обитатели…

Надо Егору сказать, что мнимый пока авторитет у их колхоза, если в душах людских не растаяла желчь обиды за прошлое. Про этот разговор с конюхом Игнатом, про встречу с лесником обязательно рассказать надо.

Глава одиннадцатая

В воскресенье с утра ударил тугой ветер. Едкий, обжигающий, вроде на дворе не весна, а скоро грянет стылый январь, и земля, впитавшая влагу, раскисшая, как кисель, начала твердеть, подёрнулась мелкой корочкой.

– Ну, теперь погоду жди, – сказал при встрече Степан, когда Бобров пришёл на старую усадьбу.

О встрече они договорились ещё в лесу. Видно, вчера здесь похлопотал Степан – брёвна были размечены по размерам, часть из них была очищена от коры. Теперь Боброву вместе со Степаном предстояло отпилить концы, а потом приняться за самое главное – сделать протёсы, чтоб бревно к бревну вплотную подогнать.

– Плотник из меня, Степан, никудышный, – засмеялся Бобров, – так что зря ты меня в компаньоны принял…

– Ничего, послужишь, – ответил Плахов. – Ты одну присказку знаешь? Армейская шутка. Будто генерал в часть приехал и по плацу разгуливает перед строем солдат. А в первом ряду такие гвардейцы стоят – залюбуешься. Но генерал в дальней шеренге одного маленького, щупленького выискал, зовёт к себе. Тот подходит – ни жив ни мёртв, а тут ещё ростом и здоровьем не вышел. А генерал говорит: «Вот самый лучший солдат. Надо на него равняться. Что, сынок, послужишь?» А тот как рявкнет: «Так точно, товарищ генерал!» Вот и я тебя подбадриваю, чтоб духом не падал. Плотницкая наука немудрая, главное, силу не жалей.

Силу Бобров не жалел, но получалось плохо, хоть давно он не ощущал едкого ветра, чувствовалось, под курткой рубашка увлажнилась, прилипла к телу и даже движенья стала сковывать.

– А ты топор старайся помельче загонять, чтоб ровную щепу гнать. Вот как у меня…

На Степанову работу можно было любоваться. Тесал бревно он неторопливо, размеренно, а получалось на загляденье – ровные бока тесин точно рубанком остроганы.

– Опыт за пот даётся, – смеялся Плахов.

К вечеру они заготовили два нижних венца, и, когда уже закончили, пришёл дядя Гриша. Он деловито осмотрел заготовленные венцы, ухмыльнулся:

– Хороший почерк, Стёпка!

– Почему только мой? И Евгения Ивановича тоже.

– Ну, ему ещё рано похвалу отпускать. Небось и так дух вон.

Состояние у Боброва, и правда, было такое, будто кто-то бросил его в дробилку и она перемолола, перетёрла в порошок его кости и мышцы, и какое-то аморфное, амебье тело сейчас жгло крапивным жаром, боль отдавалась в висках, в жилах. Подожди секунду, и смерть навалится, как медведь, скрутит окончательно.

– А я за вами, ребятушки, целый день наблюдал из окошка, – опустившись на сруб, начал рассказывать дядя Гриша, – специально не стал подходить, чтоб делу не мешать. Помощник из меня в этой работе хреновый, одна помеха, но интерес поимел: думаю, на сколько силушки у ребят хватит. Малость не подрассчитал. Думаю, часа через три дух выпустят. К тому времени и ушицу сварил. Теперь простыла уха, обидно…

– Никак рыбу споймал, дядя Гриша? – спросил Степан.

– Да уж расстарался для этого дела. Должен же я свою лепту в восстановление Женькиного дома внести или нет? Не культёй, так ухой…

Когда ели в тесной избе дяди Гриши остывшую, но духмяную, пахнущую тиной уху из щуки, вернулось к Боброву ощущение собственного тела, и сонное, оглушённое состояние словно растворилось, только ныли, как к непогоде, кости.

Дядя Гриша, добавляя в миски аппетитное хлебово, хитровато поглядывал на Степана, кивал в сторону Боброва:

– Ухлестал ты парня, Степан. У тебя силушки, как у лося, а он с рукой дело имеет.

– Так пусть тренируется. Вместо утренней зарядки – полезно.

– Вот прогонят нас со Степаном из колхоза, – засмеялся Бобров, – будем срубы рубить. Хоть какая-то польза будет.

– Ну таких, как Степан, работников выбрасывать, – дядя Гриша взглянул на Плахова с любовью, – прокидаешься. Как есть, в чём мамаша родился останешься. – И переходя на деловой тон, спросил: – Не пойму, мужики, как вы вдвоём-то поднимете, чтоб нижние венцы подвести?

– А ты у нас зачем? – засмеялся Степан. – Небось силушку тоже за зиму накопил…

– Была сила, когда мать носила. А теперь, как есть, одна оболочка осталась.

Так прошёл остаток дня. И медленно таяла усталость, как под ясным солнцем остатки снега. Хорошо, что рядом находятся такие люди, понимающие, сочувствующие, способные поддержать и ободрить.

…Так и жил всю неделю Бобров, чувствуя себя защищённым, как бронёй, этим дружеским участием, хотя усталость от трудной физической работы ощущалась ещё долго. Но жизнь казалась безоблачной, как в детстве, будто та вечерняя заря надолго согрела его.

А перед следующим выходным, когда уже вовсю шёл сев, произошла первая ссора с Дунаевым. Работа шла на последнем поле, как раз у Пастушьего оврага, когда приехал Егор Васильевич. В заляпанной грязью кожаной куртке, резиновых сапогах он выглядел сегодня не так, как всегда. Обычно аккуратности Егора можно было удивляться – отутюженный костюм, по фигуре, по мерке сшитый, даже полноту скрадывает, ботинки начищены до блеска, и шляпа, чуть небрежно надетая, добавляла важности и будто подчёркивала его независимость.

Егор выскочил из «уазика», но к агрегату не пошёл, позвал бригадира. Бобров тоже пошёл поздороваться с Дунаевым. Сегодня с утра они не виделись и, уже когда подходил, услышал его распоряжение.

– Закончите это поле, Михаил, и агрегат перегоняй на четвёртое… Тоже ячменём засеешь…

Мишка недоумённо поглядел на председателя, потом на подходившего агронома.

– Это поле нельзя сеять, Егор Васильевич, – начал Мишка, по-прежнему не сводя взгляд с агронома. – Мы с Евгением Ивановичем под пар его определили.

Дунаев хмуро глянул на подошедшего Боброва, молча протянул руку.