Наследство - Владимир Топорков

– Сам-то ты не убежишь… – усмехнулся Бобров.

– Сам – не убегу, – сказал твёрдо Плахов и, помолчав добавил: – Я землю люблю, Женя, честное слово. Мне от неё легче на душе. Вот сейчас весна на дворе. И мне так легко дышится. Почему? Запах земли почуял, как конь дорогу…

– Смешной ты, Степан, – усмехнулся Бобров.

– Ага, это точно. Понимаешь, Женя, вот с детства не могу равнодушно запах земли вспаханной переносить. Вроде в груди что загорается, огонёк какой-то теплит тело. Сам не пойму, почему. Как весна, так копытом, как конь застоявшийся, молотить начинаю. Может быть, потому что деревенский извечно, в крови у меня замес земляной получился.

Опять скрипнула дверь, и дядя Гриша Культя (его Бобров сразу узнал) протиснулся в комнату, заморгал округлыми слезящимися глазками, проговорил радостно:

– Здорово, мужики! Вот так встреча…

Показалось Боброву, что за долгие годы разлуки осел, как стог, дядя Гриша, поджался, бородой оброс, и голос угас, только: видать, в теле жизнь кипит по-прежнему, и в дом впорхнул, как птица, тихо, бесшумно.

Он вскочил, обнял старика, прижимаясь к жёсткой, проволочной какой-то бороде.

– А я знал, Женя, что ты в наши края возвратился, – частил дядя Гриша, держа руки на плечах Боброва, – только в гости сам не стал набиваться. Какой резон?

– Почему, дядя Гриша?

– Почему да отчего! Гордость имею… Думаю, если Евгений меня не забыл, сам явится. Как-никак товарищи по оружию. Ты знаешь, Стёпка, как мы с Женей рыбалили? Тебе такое даже не приснится, как есть не дано. По цельной лодке рыбы привозили, вот как!

– Наговоришь, дядя Гриша! Это где же ты такое количество рыбы находил? Спьяну если только…

– А ты вот у него спроси, – дядя Гриша пальцем тыкал в Боброва, – спроси, как есть! Он тебе и ответит… Как есть скажет. А с пьянкой покончено, Степан, как есть завязано. Вот если только вы предложите – не откажусь.

Поморщился Степан, фыркнул носом:

– Чудной ты человек! Евгений Иванович в родной дом заглянул, сто лет здесь не был, а ты про вино. Привык в стакан заглядывать, вот и тянет – удержу нет…

Прошлый раз рассказывал Степан про «доблести» дяди Гриши, про его неуёмную, возникшую в последние годы страсть к водке, но сейчас Евгению Ивановичу стало неловко – не помешала бы бутылку по такому случаю, всё-таки встреча. Об этом и сказал Степану, и тот, хоть и с неохотой, поднялся с лавки.

– У моей Дашки такая радость на всякий случай всегда заготовлена. Пойду её запасы потрясу.

Уже когда сидели за столом, возник разговор о доме. Степан, выпив рюмку, раскраснелся, толкнул локтем Боброва:

– Ну, что с этой хороминой делать?

Подвыпивший Культя оживился, зачастил, помаргивая осовевшими глазками:

– А чего тут неясного? На дрова пустить, и вся недолга! Как есть говорю, истинное слово. Древесина эта цены не имеет. А сухая, как порох… Сейчас в Осиновом Кусту бань развелось много. Вот и пустить какому-нибудь хозяину… – и засмеялся, показывая жёлтые прокуренные зубы.

– Собрались Ксюша с Катюшей беседу вести, – Степан резко из-за стола вскочил. – Ты понимаешь, дурья башка, что такое родительский дом? Кров семейный, а?

– Ты думаешь, Стёпка, из этой гнилушки что-нибудь путное получится?

Степан зло поглядел на дядю Гришу, раздражённо стукнул кулаком по столу:

– Ни хрена ты не понимаешь, Григорий Савельич! Какой же он гнилушка, если топор в стену не вгонишь, древесина звенит, как кремень. Ему ещё лет сорок служить. Может быть, кому на дачу?

– А если я сюда перейду? – вдруг неожиданно пришла мысль Евгению Ивановичу.

– А что, это дело! – оживился дядя Гриша. – Будем, как прежде – по суседству, как есть говорю. Говори, Степан, твоё слово.

Степан долго молчал, стучал пальцами по жёлто-восковой доске стола, потом проговорил деловито:

– Ремонт потребуется. И немалый. Во-первых, два нижних венца надо дубовые поставить, а лучше три, чтоб дом повыше стал, во-вторых, крышу сменить, веранду расширить.

– А зачем веранду расширять? – спросил Бобров.

– Ну, я думаю, – Степан засмеялся, – ты ведь вечным холостяком не будешь. Может быть, жена вернётся с сыном, может, по новой женишься – и тогда дом тесным окажется…

– Жена не вернётся, – устало промолвил Бобров и эту усталость даже сам почувствовал.

– Ну и хрен с ней, – опять зло сказал Степан, – без неё обойдёмся. А вот сына ты к себе, Женя, бери. Так лучше для твоего сердца будет…

– Как есть правильно, – поддакнул Культя.

Тогда, за столом, они обговорили и план действий, как с усмешкой назвал их разговор Степан. Боброву они поручили выписать в лесхозе дубовую древесину для нижних венцов, доски на веранду, шифер, а Степан взялся срубить сруб, перекрыть крышу, выполнить всю черновую работу.

– Ты, Стёпа, – засмеялся Культя, – меня зря со счёта сбрасываешь. Какой ни есть – старый вояка, помогу.

– Будешь топор точить, – засмеялся Степан.

– А ты не смейся, балагур несчастный. Я до войны этих срубов порубил у тебя зубов меньше. Полсела, почитай, на моей силушке стоит. Как есть говорю…

…Шёл в колхозную контору Евгений Иванович и вспоминал этот незатейливый вчерашний разговор. Хороший, по-крестьянски мудрый получился. Послушала бы его мать Софья Ивановна, наверняка бы поддержала. Ведь на долгие годы после отца, как могла, берегла этот домишко, казалось, своим дыханьем отогревала его, чтоб в каждом углу теплилось маленькое счастье.

Воспоминания обожгли сердце. Цепкая память не выбросила разговор о сыне. А ведь правильно сказал Степан – место сына здесь, на этой земле, рядом с ним. А то вырастет безотцовщиной. Сколько сейчас об этом в газетах пишут! А для ребятни мужик в доме для мужества нужен, чтоб учил детей умению цепко за жизнь держаться, стойким быть, никакой панике не поддаваться. Для него таким примером отец Иван Поликарпович был, хоть и помнит он его плохо. Но разве не заслуживает восхищения, что даже в те трудные, как обруч сковывающие людей годы отец не утратил мужества, пытался своей хилой фигурой заслонить людей от несправедливости! Плохо только, что раньше времени в могилу лёг. Об этом надо и сыну рассказать, пусть Серёжка память о предках в сердце несёт, пусть и ему колокола памяти позванивают, напоминают о добре и справедливости.

Вот только поймёт ли его Люба? Она – женщина с норовом, упрётся, как бык на скользком льду, с места не столкнёшь. Почему-то на память пришла Лариса. Грустная она сегодня была. Может быть, несладко живётся, говорят, в каждой хатке – свои неполадки. Только вряд ли у них с Егором Васильевичем неполадки эти есть… Хоть и заметно волновалась Лариса, на лбу даже жилка билась напряжённо (родная понятная жилка), не надо на свой счёт это относить. Не будоражит Ларису память прошлого, это, как Гриша Культя говорит, «как есть» не беспокоит, светлые счастливые дни заслонили дымкой прежние годы. Да и у всех ли людей сохранилась связь с прошлым? Иногда глядит на некоторых Евгений Иванович и чувствует – нет, их не тревожит «плюсквамперфект», не отягощает сегодняшнее бытиё тяжким грузом воспоминаний. Так-то оно проще.

Что из того, что он никак не может забыть о Любе? Наверное, она ни разу о нём не вспомнила за это время. Или вон Кузьмин, живёт не охает, хотя на его совести тракторист Сашка, у него должна цепенеть кровь при виде тётки Степаниды. Вчера тётя Степанида искренне обрадовалась, когда, возвратившись домой, рассказал о своей встрече с мужиками, о возникшем желании восстановить родительский дом.

– Правильно, Женя, – и помолчав, добавила: – Вот бы мать обрадовалась…

Глава десятая

В кабинете Дунаева полутемно. Запотевшие от дождя окна еле пропускают свет с улицы, но даже в сумраке заметил Бобров: у председателя чудесное настроение, улыбка растянула рот. Удивительным это показалось Евгению Ивановичу, но он не стал спрашивать о причинах весёлого настроения, только усмехнулся про себя, когда на пороге кабинета столкнулся с Кузьминым. «Ну, ясно, дружки-приятели о чём-то весело толковали».

Егор вскочил из-за стола, долго тряс руку Боброву, сказал полушёпотом:

– Предвижу твой вопрос, будешь о здоровье спрашивать, да? Так вот докладываю – всё нормально! В рубашке родился я, Женя! Осколки ствола только по касательной мякоть чесанули. Можно сказать, чиркнули. Так что шрам почти затянулся. И не стоит об этом говорить больше… Было, да прошло, понял?

– Лариса знает?

– А зачем? Меньше знаешь – меньше голова болит. Кто много знает, того убивать пора…

Бойко, хоть и вполголоса, – а вдруг кто за дверью их услышит, – говорил Егор Васильевич, посмеивался с ехидцей, и Бобров понял – специально для него председатель этот весёлый тон избрал, чтоб меньше думал о случившемся, не проболтался, больше помалкивал.

Бобров составленный договор с Плаховым положил перед Дунаевым, и тот сосредоточенно углубился в чтение, а когда закончил, опять резво вскочил, со лба отбросил волосы: