Наследство - Владимир Топорков

Утром Егор, вспомнив утраченную нить вчерашнего разговора, сказал зло:

– А этот джентльмен тебя не обидел?

– Меня? Нет… – Ну как же нет, помнишь, всё про детей расспрашивал?

– Он тебя расспрашивал, – ответила Лариса, уловив, куда клонит Егор, – а не меня…

– Так ты же виновата!

Ей показалось, коварный, тяжёлый удар нанесли в поддых, полынная горечь застряла в горле, и Лариса закачалась, а потом повалилась на диван, давя в себе рыданья. Горячие, обжигающие слёзы залили лицо.

Егор в минуту понял, какую обиду нанёс ей, опустился на колени перед диваном, но пальцы его на спине почему-то показались стылыми щупальцами, и она задрожала всем телом.

Может быть, поэтому ей опостылел дом, и не хочется сейчас переступать порог, где, кажется, в каждом углу, как икона, висит тоска. А тут ещё это неожиданное исчезновение Егора.

В понедельник позвонил Кузьмин, сбивчиво рассказал, что Егор Васильевич по просьбе Безукладова улетел на юг и что, дескать, звонил тот в прошлую субботу домой, но телефон молчал, а оторваться он не мог – не оставишь же одного Безукладова. Хоть и скользкий, как налим, Кузьмин мужик, но в данном случае, он, похоже, говорил правду, и Лариса вздохнула с надеждой, хоть на душе легче не стало.

С чувством душевной тяжести она и встретила Егора. А тот вернулся посвежевшим, и даже, показалось, тронутый загаром, необычно оживлённо принялся рассказывать о своей поездке на юг. Может быть, и некстати, но она сказала: «Успокойся, милый», чем остудила его пыл, ушла в спальню и уже в постели подумала: с Егором что-то происходит. На лице у него сияла радость. Скорее всего, удачной была поездка, а может быть, зазнобу нашёл. Первый раз так подумала, но отмахнулась от гадкой мысли, уставилась в потолок.

Утром, когда Егор ушёл на работу, раздался телефонный звонок. Она схватила трубку, и голос Боброва заставил её затаить дыхание, точно она могла ненароком прервать разговор. А у Женьки было хорошее настроение, он шутливо говорил, что давно необходимо назначить свиданье, да всё не было времени, заела текучка, а вот сегодня, кажется, будет полегче, и если Лариса Фёдоровна не возражает, то в десять часов он придёт в школу.

– Приходи, – сквозь сдавленное дыхание промолвила Лариса и опустила трубку.

Конечно, она отлично понимала, что разговор про свиданье несусветная чушь, вздор, нужна она Боброву по каким-то служебным делам – колхозные руководители, в том числе и муж, давно смотрят на школьников как на дополнительную рабочую силу, и это обидно, но в душе что-то зазвучало, точно тонкие валдайские колокольцы взыграли лёгким звуком.

Она почти бежала в школу, хоть в этом не было никакой нужды – уроков у неё нет, да и ребятишки ещё не вернулись с весенних каникул – школьников отпускали в Осиновом Кусту, когда разольётся вода. И в школе она могла спокойно сидеть в учительской – вскакивала, смешно одёргивала платье. Даже учителям это бросилось в глаза, и одна из них, физик Мария Петровна, улыбнулась.

– Девчата, – весело сказала она, – да с нашей Ларисой Фёдоровной что-то происходит необычное.

– У неё муж вчера из командировки вернулся! – многозначительно сказала Наталья Владимировна Демьянова – она жила рядом с Дунаевыми, и всё весело засмеялись.

К десяти часам Лариса не выдержала – набросила плащ, выскочила на улицу. Дождь припустил, сеткой затянул округу, но серый день не показался тоскливым. Бобров легко шёл по асфальтовой дорожке к школе, и Лариса поспешила навстречу.

Он остановился, стянул с головы капюшон потемневшей куртки, улыбнулся:

– Что ж вы, Лариса Фёдоровна, под дождём мокнете?

– Не глиняная, не развалюсь, – засмеялась Лариса и, взглянув в озабоченное лицо Боброва, тихо сказала: – Ой, Женечка, осунулся-то как…

Это сорвалось с языка непроизвольно, и Лариса почувствовала, как вспыхнуло жаром лицо, но Женя, наверное, этого смущения не заметил, заговорил ровно, сдержанно:

– К вам за помощью, Лариса Фёдоровна! Я говорил уже с директором школы по этому поводу. Да, впрочем, что ж мы под дождём мокнет, пойдёмте в школу…

– Нет, нет, Женя, – Лариса подняла руку, – ради Бога, говорите здесь.

Она ещё не осознала, зачем это делает. Может быть, не хотелось ей чужих посторонних глаз там, в школьных коридорах. Бобров смущённо крякнул:

– Нужно помочь колхозу. Пастуший овраг обсадить деревьями. Эта задача посильная?

– Когда начнём, Женечка?

– Да вот погода установится… С лесхозом я договорился насчёт саженцев.

– Ну и хорошо. А я ребят выведу. – И считая, что деловой разговор закончился, Лариса спросила тихо, сдерживая перестук сердца: – Как ты живёшь, Женечка?

– Хорошо, – торопливо ответил Бобров, – вот дом родительский хочу восстановить.

– Тогда на новоселье пригласи, – засмеялась Лариса.

– Обязательно.

Бобров уходил по дорожке медленно, загребая сапогами листву. Лариса долго глядела, как потихоньку скрывает пелена дождя его долговязую фигуру, вытерла мокрое лицо. И не поймёшь, от дождя, а может быть, от слёз…

О родительском доме Ларисе Бобров сказал твёрдо, как о решённом. Вчера, в воскресенье, он наконец сходил на свою усадьбу, просто так, бесцельно, хотя и пугался встречи с родительским домом, страшился воспоминаний.

По дороге зашёл к Степану, и тот предложил с радостью:

– Меня возьми.

Надо быть благодарным ему, Степану, за дружеское участие. Как-то легче стало сразу на душе, потому что знал Бобров – в присутствии Степана он не окажется один на один с собственной памятью.

Они с трудом отодрали зашитую гвоздями дверь, и из сеней пахнул на них застоявшийся запах прели, натужно заскрипели половицы. Степан вошёл первым, специально, с придыхом, попрыгал и засмеялся:

– Слышь, Женя, а доски всё-таки живы! Крепкий материал! Дверь в дом тоже оказалась заколоченной, и, пока Степан сбегал домой за топором, Бобров присел на крыльце, и его словно окунули с головой в прошлое. Вспомнилось, что сам он заколачивал эти гвозди после смерти матери. Он тогда учился в институте, когда пришла телеграмма о похоронах. Все те дни он жил, как в горячечном бреду. И после похорон неделю чумной был, а потом жизнь своё взяла. Он точно с глубины вынырнул, и суровая логика опалила его: надо жить, Бобров! Обидно, что так устроена жизнь – из потерь и приобретений, только разве изменишь её извечный ход.

Но в дом свой решил не возвращаться: из каждого уголка глядели на него немигающие материнские глаза, усталые, болезненные, задёрнутые туманной дымкой. Он боялся этого взгляда, зябко ёжился, точно был виноват в нелёгкой судьбе своих родителей.

…Степан забухал сапогами по порожкам, ловко поддел дверь топором, и противный скрип проржавевших гвоздей заставил его снова вздрогнуть. Дверь распахнулась, плесневелый запах мышиного помёта ударил в ноздри, и Евгений Иванович с трудом переступил порог комнаты, закашлялся, будто от удушья.

Степан, тяжело дыша, тихо проговорил сзади:

– Ты, Женя, тут оглядывайся, а я пойду на улицу… Наверное, из деликатности сделал это – чтоб не мешать, подумал про себя Бобров, но удерживать Степана не стал, махнул рукой, и тот гулко забухал сапогами по ещё звонким половицам в сенях.

Оставшись один, Евгений Иванович опустился на суднюю лавку (чёрт знает что, так она в памяти и осталась – «судняя», теперь и смысла этого не объяснишь) и, точно выполняя наказ Степана, огляделся. Деревянные стены, показалось, за это время ещё больше почернели, стали смоляными, и сам дом, точно старец, усох, сморщился. Поржавевшая кровать с шарами в углу (на ней мать умерла), табуретки рядом со столом, сундук у печки (на нём спал он маленьким) – всё стояло на своих местах, как осталось в памяти. Значит, за эти годы никто сюда не заглянул. И вдруг спазмы сдавили грудь – а почему у тебя времени не нашлось это сделать? Трусость или страх помешали, а может быть, отсутствие памяти? Нет, его все эти годы не покидала мысль о родном доме, только что мешало сюда заглянуть, отодрать забитую накрепко дверь, не объяснишь.

Степан за окном постучал топором, вернулся в дом, присел рядом на широкую лавку.

– Сруб проверил, – сказал он негромко, как бы про себя, – крепкий ещё. Только два нижних венца и подгнили. Видать, из сухого дерева дом рубили, вот он и стоит, заколянел, как морёный дуб.

– Ты к чему это говоришь? – не сразу, после долгой, тоскливой паузы спросил Бобров.

– Добро пропадает.

– Ну и что?

– Как что? Обидно, – отозвался Степан. – Сколько труда гибнет. Ведь этот дом твой отец по брёвнышку собирал, так? А теперь всё кобелю под хвост. И таких домов брошенных сколько в селе? Будто мертвецы пустыми глазницами на людей смотрят. А люди всё бегут куда-то, хаты заколачивают и бегут…

– Сам-то ты не убежишь… – усмехнулся Бобров.