Наследство - Владимир Топорков

– Ещё как…

– Ну, вот и я об этом думаю…

Белов провёл Евгения Ивановича в просторную комнату с длинным самодельным шкафом, усадил на диван. Бобров спросил шёпотом:

– Значит, болеем?

– А ты говори громко – будить некого. Марья моя в город к детям подалась, гостинцы повезла. Им, как галчатам, чего не отвези – всё впрок. На днях позвонили – картошка кончилась. Значит, готовься, бабка, в экспедицию. Их, детей-то, дай бог вспомнить, вскормить, на коня посадить… А сейчас вообще до пенсии содержать надо.

Заметив свою папку с записями, Белов стариковский разговор укоротил, уставился белёсыми глазами:

– Никак прочитал мои бредни, Женя?

– Прочитал.

– Значит, ругать прибежал…

– Так уж и ругать? – засмеялся Бобров.

– А ты небось как рассудил? Ишь, старый хрен, всё ладно написал. Только писать складно – одно дело, а что на практике сделал? Так думаешь?

– Так, – откровенно сказал Евгений Иванович.

– Ну и правильно думаешь. Мало я за свою жизнь полезного сделал земле. А знаешь, почему? Всё по той же причине – по своей трусости. Запугали меня, как в капкан загнали. Правду говорят – укрепится человек – крепче камня, а ослабнет – слабее воды.

– Ну а разве нельзя было Пастуший обсадить лесом? Лесхоз под боком, люди тоже есть? – спросил Бобров.

– На первый взгляд ты правильно рассуждаешь. Я в первые годы посадил там посадку в несколько сот метров. Только со мной мало кто посчитался. В середине июля приехал – а там стадо гуляет. Я к председателю, ещё до Егора Васильевича дело было, – а тот на меня прокурором смотрит: «А почему я за тебя посадки должен охранять? Ты у нас к этому делу приставлен или кто другой?» А тут и в самом деле за меня прокурор ухватился, трясёт бумагами. Травил кто-то другой, а за потраву агроном ответ неси. Таков закон. Он меня месяца два по кабинетам таскал, а потом всё-таки в суд позвал. Стою, бедный, сам на себя непохожий, а судья нажимает: «Почему, гражданин Белов, допустили потраву, по какому праву?» Сам, мол, возмущаюсь, отвечаю. Только мои ответы никто слушать не стал. Тысячу двести рублей за нанесение ущерба лесному делу мне и припечатали. Домой приехал, Марью свою обрадовал, говорю – «полгода буду без зарплаты работать». Она поревела-поревела, а потом успокоилась и мудро так изрекает: «Знаешь, Коля, на тихого Бог нашлёт, а резвый сам налетит. Зачем тебе нужно было лесополосу сажать?» – «Да как же, отвечаю, иначе совсем овраг поле одолеет». – «Ну вот, теперь расплачивайся». И опять в голос.

А когда Егор Васильевич пришёл в колхоз, другой разговор пошёл. Я ему про лесные полосы толковать начинаю, а он мне в ответ: «Ты, Николай Спиридонович, сколько лет в колхозе работаешь?» – «Двадцать лет», – отвечаю. «А вот ты как думаешь, могу я двадцать лет председателем работать?» – «Не знаю», – отвечаю. «Вот видишь, тогда зачем мне сейчас под лесные полосы пашню отводить? Ведь её из площадей не исключают, урожай и на неё делить будут. А отдача от лесополос лет через десять начнётся, к тому времени другой председатель будет работать». Понимаешь, какие рассуждения? А плетью обуха не перешибёшь…

Да, грустный рассказ получился. Обидно и за Николая Спиридоновича, и за Дунаева… Неужели Егор не понимает, что без союза леса и пашни нельзя побороть эрозию и засуху, только одним днём, как бабочка-однодневка, живёт. Надо было убедить человека.

Это и сказал Белову.

– Я ему, Женя, выкладки привёл – экономисты, агрономы сделали расчёт – каждая тысяча, затраченная на создание лесных полос, включая и стоимость произведённой продукции на исключённой из пашни земле, оборачивается полутора тысячами рублей за счёт роста валовой продукции. Но Егор меня просто-напросто широко и по-русски откостерил, и на этом беседа кончилась…

– Так что же будем с этими записками делать?

– А ничего. Не зря я их прошлый раз в корзину выбросил. Пустые бумажки…

Неужели искренне так думал Белов? Неужели бесцельные годы убили всякие надежды у этого человека? Значит, пусть на просторах полей гуляют ветер и вода, а люди творят своё чёрное дело, терзают главное богатство страны…

Белов на кухню сходил, принёс лист бумаги, разложил на столе:

– Ты подойди сюда поближе, – попросил он Боброва, – вот полюбуйся – я карту специальную нарисовал, – как меняется обстановка с содержанием гумуса в почве на полях колхоза. Видишь вот эти жёлтые поля? Здесь содержание гумуса не больше четырёх процентов. А на других – пять-шесть, и только вот на Серёжином – около восьми. Егор Васильевич карту отбросил и спросил у меня: «А в других хозяйствах какая обстановка?» Ну там, говорю, картина ещё более мрачная. Тогда Егор на меня как закричит: «Чего же ты мне мозги компостируешь, ты лучше соседей наших на путь истинный наставляй, проповедник. А мне достаточно, сыт по горло». Тогда я ему последний аргумент выложил, слова Василия Васильевича Докучаева процитировал». «Если действительно хотят поднять русское земледелие, ещё мало одной науки и техники, ещё мало одних жертв государства: для этого необходимы добрая воля, просвещённый взгляд на дело и любовь к земле самих земледельцев». А Егор Васильевич мне в ответ: «Когда Докучаев жил, тогда его ежегодно за планы не спрашивали. А меня каждый день…»

Белов устало опустился на стул. Чувствовалось, разволновался старик, пальцы пляшут на столешнице. Да, видимо, непросто сложилась его судьба, и за многое его можно простить. В таком случае со стороны всегда виднее, а ты сам попробуй, как у тебя получится? Да и что можно сделать в одном колхозе, одним человеком? На память пришло, как вытянулось, помрачнело лицо Безукладова на том памятном зимнем совещании, когда с такой мольбой и тревогой говорил выступавший о судьбе русского чернозёма. Значит, не только Дунаеву, но и ему не по вкусу пришёлся откровенный разговор о судьбе русского чернозёма.

– А прессу не пытались использовать? – спросил Бобров.

– А что пресса? Кто её слушает? Когда-то Тимирязев говорил, что культура поля идёт рука об руку с культурой человека. Значит, мы эту культуру не воспитали, вот в чём беда. А это процесс долгий и не такой простой, это не лесополосу посадить.

– И всё-таки писать об этом надо, – убеждённо сказал Бобров, – иначе как воспитаешь культуру…

– А ты попробуй, – быстро откликнулся Белов.

– Что имеете в виду?

– А то, дорогой Женя, что не вот сразу и напечатают. Я пять лет ждал из одного журнала ответа, так и не дождался. Сытые к добру глухи, а у нас пока, слава Богу, жизнь хорошая, хлеб копейки стоит. На заботу о земле места не хватает, да и нужды пока нет.

– Так, может быть, ещё попробуете? Материал у вас, Николай Спиридонович, собран богатый, в каждой строчке боль и тревога, совесть плачет.

– Ну и что из того? Сейчас не модно про недостатки писать. В каждой газете – только рекорды. Куда же со свиным рылом в калашный ряд соваться?

– И всё-таки, – Бобров собрался уходить, время было позднее, – может быть, отправите в редакцию свои записки?

– Нет, – твёрдо сказал Белов. – Если есть желание – отправляй за своей подписью. А с меня хватит – навоевался. Теперь пора и о спокойной жизни подумать. У меня ведь три внука, сорванцы такие, глаз да глаз нужен… Вот привезёт их Марья на лето, и такая карусель закрутится, не приведи боже… Где бабка ни бери, а внука корми…

– Да ведь, Николай Спиридонович, как раз и о внуках идёт речь. Им на нашей земле жить, поля беречь.

– Не очень они о поле заботятся. Все три дочки вон в город подались и живут, не тужат. А бумаги ты с собой прихвати, Женя, нет у меня желания даже глядеть на них.

Уходил Бобров, стиснув зубы. Хотелось кричать, пойти на кого-нибудь с кулаками. Только на кого? Не на Белова же, и так скрученного верёвкой судьбы…

Глава девятая

Всю неделю в отсутствие мужа Лариса жила в каком-то необъяснимом страхе, представляя, что будто снова она на лесном кордоне у деда, вздрагивает от каждой упавшей шишки. Выходит, и взрослый человек пугается одиночества, как в детстве, не может переносить щемящей пустоты. А может, это от обиды на Егора?

На улице установилась тёплая погода. На тополях около дома до темноты щёлкали и посвистывали пёстрые скворцы, неутомимые грачи таскали ветки в палец толщиной в гнёзда на самые макушки деревьев, и во всей этой весенней круговерти, праздничной и работящей, только она не находила себе занятий, допоздна сидела на лавочке около дома и думала, думала. И мысли были обжигающие, как стылый мороз, от которого вздрагиваешь всем телом, сжимаешься в тугой комок.

Думала Лариса о своей судьбе. Со стороны кажется – живёт она в безмятежном счастливом состоянии, как в летнем мареве, что качается в полуденном разогретом поле. Ей и самой так долго казалось. И только вот это одиночество развеяло марево, как хирург, вскрыло нарывы.