Уроки верховой езды - Сара Груэн

— К-который час?..

— Восемь, — говорит она. — Нам пора!

— Еще десять минут…

— Что?

— Дай мне еще десять минут. Потом встану. Обещаю…

— Нет! Это же мой первый день, и он очень рассердится, если я опоздаю…

— Не рассердится. Скажешь ему, что это я во всем виновата. Блин, я сама ему скажу. Мне с ним всяко надо поговорить…

Дочь скорбно вздыхает. Даже трагически. Я искоса бросаю на нее взгляд из-под руки. Потом говорю:

— Ну ладно, ладно. Встаю…

Я честно пытаюсь, но удается с трудом. Сегодня все трудно, все валится из рук. Выволочь себя из постели. Пройти через кухню. Ключи в сумочке разыскать…

Только забравшись в фургон, я вдруг задумываюсь, отчего не видать Брайана. Ему пора быть здесь, но где же его машина? Он, кстати, и вчера вечером опоздал. Надо бы ему поостеречься — Мутти не из тех, кто прощает расхлябанность…

Мы прибываем в центр, Ева выскакивает из фургона чуть ли не на ходу. И сразу мчится к леваде, где пасется ее любимица. Я выбираюсь из машины и стою, наблюдая за ними.

Флика — очаровательное маленькое создание, гладкое, на тоненьких ножках. Шерсть у нее выгорела на солнце, на боках от хорошей жизни проявились муаровые яблоки. Эффект потрясающий.

Ева что-то достает из заднего кармана. Флика тянется к ней носом, нетерпеливо обнюхивая футболку, но Ева все роется в кармане. Ага, вот оно что! Это мятная конфетка, о чем Флика, естественно, догадалась гораздо раньше меня. Она роется мордочкой у Евы в ладонях, мешая разворачивать фантик.

Я смотрю на них, и у меня екает сердце. Эти двое не замечают окружающего мира. Границы их личной вселенной почти различимы глазом. Я знаю, что сейчас чувствует Ева. Господи, как же хорошо я это знаю…

Я обнаруживаю Дэна в офисе. Он сидит за матовозеленым металлическим столом. Заметив меня, он поднимается:

— Привет, Аннемари!

Я останавливаюсь на пороге и говорю:

— Не надо этого делать.

— Не делать чего?

— Не посылай запроса про чип.

Он моргает и отвечает озадаченно и смущенно:

— Поздно… Я уже послал.

У меня перехватывает горло.

— И что? Когда?

— Сегодня поутру.

— И что они сказали?

— Пока ничего не сказали. Я всего лишь по горячей линии позвонил.

— Ага, — говорю я, но голос срывается, и выходит какой-то задушенный всхлип.

— Аннемари, как ты себя чувствуешь?

— Замечательно…

— А выглядишь расстроенной.

— Что будет, если это действительно он? Его у меня заберут?

— Девочка… — Он подходит ко мне. — Но ведь это не Гарра!

— Почему ты так уверен?

— Потому что Гарра погиб, — говорит он, заключая меня в объятия. — Мне жаль тебя расстраивать, но это так. Я правда не хотел тебя огорчать. Поверь, ничего плохого не случится. Зачастую контактная информация, указанная в чипе, вообще недействительна. Но, как бы то ни было, помни, что эта лошадь едва не очутилась на бойне. Тот, чьи координаты окажутся в чипе, определенно не ищет лошадь и не хочет ее вернуть.

Не снимая рук с моих плеч, Дэн отстраняется и заглядывает мне в глаза.

— Ты же понимаешь, что наличие микрочипа еще ничего не доказывает?

Я киваю, хотя на самом деле не понимаю и не желаю ничего понимать. Я только знаю, что, похоже, не видела дальше собственного носа. А теперь я, возможно, запустила цепочку необратимых и ужасных событий.

Вернувшись домой, я обнаруживаю Мутти на коленях перед цветочной клумбой. Рядом растет кучка отстриженных веток. Она грозно размахивает секатором, отхватывая длинные побеги, которым, по мне, расти бы еще и расти. Вот, наверное, и весь секрет, почему ее садик всегда такой ухоженный и опрятный, а мне вечно приходилось полагаться на ландшафтную службу.

Я останавливаюсь рядом.

— Мутти, привет! А где папа?

Она смотрит снизу вверх, прикрывая от солнца глаза.

— Сегодня он решил полежать, — говорит она.

И снова принимается щелкать секатором.

— Мутти…

— Да, Liebchen.[2]

— Какие у него перспективы?

— Ты сама знаешь, какие у него перспективы.

— Ну да, верно…

Боже, как трудно подыскать необходимые слова. Я сглатываю и начинаю заново:

— Сколько, по-твоему, еще времени он…

Рука Мутти на миг замирает. Потом она вновь принимается за подрезку. Я рассматриваю ее узенькую гибкую спину, соломенный блин шляпки и пытаюсь угадать, что сейчас у нее на лице.

— Мутти…

— Этот твой конь, — говорит она, поворачиваясь на пятках и упираясь рукой в землю. — Жан Клод говорит, вы необычайных успехов достигли.

— Да, но…

— По-моему, его пора в табун выпускать. Тебе так не кажется?

Она смотрит на меня, не отводя светлых глаз.

— Да, Мутти.

— Почему бы не поставить его в западный выгон «D»? Табун там поменьше, как раз ему для начала. Пусть гуляет с Домино, Беовульфом и Блюпринт…

— Хорошо, Мутти.

Я стараюсь не моргать. Может, так мне удастся скрыть слезы.

Я очень волнуюсь, как поведет себя Гарра, ведь он все-таки одноглазый. Однако стоит мне отстегнуть чембур, и я понимаю — все будет в порядке.

Он не собирается ждать, чтобы другие кони подошли с ним знакомиться. Он сам к ним рысит и начинает обнюхиваться.

Конечно, дело не обходится без взвизгов и закидывания голов, но никто ни на кого всерьез не бросается. Знакомство состоялось благополучно.

На всякий случай я держусь поблизости. Я ведь знаю, что появление новой лошади в табуне совсем не обязательно пройдет гладко. Должны как-то измениться иерархические отношения, установиться другие связи… Ну а у лошадей принято все выяснять с помощью копыт и зубов. Так что я скорее приятно удивлена, когда поздно вечером, заводя Гарру обратно в конюшню, не обнаруживаю на нем ни одной ссадины.

Жан Клод стоит в проходе, разговаривает с родителями ученицы. Этих людей я еще ни разу не видела. Сама юная наездница, девочка лет двенадцати, держится поодаль. Ее элегантные бриджи и сапоги «Ариат» говорят сами за себя. Как, впрочем, и манеры папаши.

— Если она не хочет, значит, время еще не пришло, — произносит Жан Клод, как раз когда я подхожу к ним, ведя в поводу Гарру.

Мамаша что-то бормочет, но что именно — я не слышу, потому что Гарра задевает копытами направляющую двери.

— Вероятно, на следующий год, — говорит Жан Клод.

— Нет, это неприемлемо, — говорит папаша. — Ни в коем случае. Мы не можем потерять целый сезон.

Я потихоньку отстегиваю чембур и стою у плеча Гарры, прислушиваясь.

Вот раздается голос Жана Клода:

— Но девочка только что сказала, что ей не хочется прыгать.

— Какая чушь! Естественно, она хочет!

Я пододвигаюсь поближе, прячась за дверью.

Папаша смотрит на Жана Клода, вся его поза так и дышит воинственностью.

— Ей не хочется прыгать, — повторяет наш тренер. — И я ни за что не пошлю ее на препятствие, пока она не изменит своего отношения.

— А мне плевать, чего там она хочет или не хочет! — повышает голос папаша. — Кортни очень талантлива, ее только нужно направить! Приучить к дисциплине! Если вам это не удается, я поищу другого, кто сможет!

Жан Клод поднимает ладонь — дескать, разговор окончен.

Я возникаю из темноты денника.

— Что тут у вас происходит?

Все оборачиваются ко мне: Кортни, ее родители и Жан Клод.

— Этот джентльмен, — первым начинает тренер, — приехал по объявлению узнать насчет пустых денников…

— А вы вообще кто? — перебивает папаша.

— Аннемари Циммер, — представляюсь я, глядя ему в глаза. — Менеджер.

Он бросает взгляд на стену, сплошь увешанную нашими с Гарри фотографиями, сделанными в дни былой славы. Потом вновь смотрит на меня. На его лице появляется совсем другое выражение. Он, наверное, меня помнит.

— Аннемари, очень рад встрече, — говорит он существенно тише, с чем-то похожим на уважение. — Меня зовут Чарльз Матис. Мы с давних пор наслышаны о вашей конюшне, и когда оказалось, что здесь свободен денник да еще и вы вернулись… Знаете, моя дочь Кортни очень похожа на вас в детстве. Она необычайно талантлива, это в самом деле так! Ей только необходима твердая тренерская рука. А этот человек…

Он пренебрежительно кивает в сторону Жана Клода.

— Вероятно, вы сумеете мне помочь?

— Сделаю все от меня зависящее. Как вам кажется, в чем проблема?

— Этот ваш… якобы тренер… заявляет, что не будет учить мою дочь брать препятствия, хотя именно ради этого мы сюда и приехали!

— Почему?

— Что — почему?

— Почему вам так хочется, чтобы она немедленно начала прыгать?

— Потому что без этого у нее не будет прогресса.

— А сколько ей лет?

— Одиннадцать.

— У нее еще масса времени, чтобы всего на свете достичь.