Уроки верховой езды - Сара Груэн

— У нее еще масса времени, чтобы всего на свете достичь.

Он хмурит брови, но не торопится отвечать. Он ждал от меня совсем других слов.

— Мы будем рады, — говорю я, — если вы поставите сюда свою лошадь, но Жан Клод — наш тренер, и я полностью полагаюсь на его суждения.

— Но вы должны понимать…

— Поверьте, я все понимаю. Даже слишком хорошо.

— Простите?..

— Скажите, вы правда желаете, чтобы Кортни стала похожа на меня?

— Ну да, конечно!

— Нет. На самом деле вы этого не хотите.

На меня устремлены четыре пары глаз. Никто не двигается с места.

— Рассказать вам, какова была моя жизнь? — продолжаю я. — Нет, я не о медалях и достижениях. Я даже не о том, как шею сломала, как в том же падении насмерть разбился мой конь… Я к тому, что меня с утра до ночи заставляли делать что-то, к чему у меня не лежала душа. Мне в школу-то не разрешали ходить, потому что уроки отнимали слишком много времени у тренировок. Я не дружила со сверстниками — у меня не было возможности ни с кем познакомиться. Дом, конюшня, манеж, вот и все. Я была чемпионкой, а жизни совершенно не знала. За что последние двадцать лет и расплачиваюсь…

Они смотрят на меня во все глаза. Даже Жан Клод уставился так, словно я какая диковина. Я не могу его за это винить. Я и впрямь диковина.

— Кортни! — Я поворачиваюсь к девочке. — Кортни, ты хочешь прыгать препятствия?

— Нет, — тихим колокольчиком звенит ее голосок.

— Вот вам и ответ, — говорю я папаше.

— Она будет прыгать, нравится это ей или нет, — отвечает он. — Она — моя дочь, и, покуда она живет в моем доме…

— Тем не менее сейчас вы — в моем доме, — говорю я. — И правила здесь устанавливаю я. Извините великодушно, мистер Матис. Я бы с удовольствием приняла вас и вашу лошадь… вы себе не представляете, с каким удовольствием… но не могу. Возможно, со временем у вашей дочери еще проснется желание прыгать. Или не проснется. Как бы то ни было, здесь никто ее насильно заставлять не станет.

— Значит, — говорит он, — я о вас неверно судил.

Я жду продолжения, и оно следует незамедлительно.

— Может, когда-то вы вправду что-то из себя представляли, — говорит он, и уголок его рта кривится в презрительной усмешке. — Но это все дела давно минувших дней. Сейчас я вижу перед собой сентиментальную дуру, только способную жалеть себя самое…

— А вы — задница, — говорю я. — Ничуть не лучше меня.

Десятью минутами позже я сижу в позе эмбриона на диване Жана Клода. Я прячу лицо, обхватив руками колени. В висках так стучит, что, кажется, сразу помереть проще.

Случившемуся нет оправданий. Все верно, он и на дочку наехал, и мне нагрубил, я имела все основания отказать ему… Но не срываться, как я это сделала. Почему так получилось?

Все из-за того, что, выслушивая, как он твердолобо, ни с чем и ни с кем не считаясь, настаивает на своем, я воочию видела папу. Прежнего папу. Из моей юности. С тех пор прошло двадцать лет, но знакомый образ материализовался мгновенно. Сопровождаемый всей горечью, всеми обидами, невысказанно копившимися всю жизнь.

Вот вулкан и взорвался.

Господи, почему я до сих пор сержусь? Тщусь объяснить, какую непосильную ношу он тогда на меня взвалил? Неужели это все еще беспокоит меня? Нынче выяснять отношения с ним всяко бессмысленно. Теперешний папа ни в малейшей степени не напоминает строгого домашнего деспота, который поднимал меня в пять утра и отправлял на двухмильную пробежку, после чего я день-деньской пересаживалась с одной лошади на другую. Сегодняшний папа угощает морковками старых, ни на что не годных коней. Когда и как он настолько смягчился душой? Понятия не имею. Может, это болезнь переменила его. Может, предчувствуя смерть, он старается примириться с собой и с окружающим миром… Ничего определенного сказать не могу, потому что последние двадцать лет мы почти не общались. Пока я выступала, наши разговоры вертелись вокруг единственной темы — моей спортивной карьеры. А после несчастного случая в наших личных словарях, можно сказать, общих слов не осталось.

— Держи, — говорит Жан Клод, и я отнимаю руку от лица.

Я вижу перед собой желтовато-коричневые бриджи, а в ноздри бьет запах коньяка. Он что, выпить принес?..

— Спасибо…

Я беру суженный кверху коньячный бокал и отправляю в рот слишком щедрый глоток. Я сразу понимаю ошибку, но не выплевывать же, — и мне не остается ничего, кроме как проглотить. Огненный ком прокатывается по пищеводу, и наружу тотчас рвутся обжигающие пары. Ошпаренные гланды отзываются болью. Я пытаюсь дышать через нос, но только усугубляю пожар.

— Ты в порядке? — обеспокоенно спрашивает Жан Клод, потому что меня скручивает неистовый кашель.

Он подсаживается ко мне. Я киваю, размахивая руками перед лицом.

— Ты точно в порядке?

Я киваю с удвоенной энергией и поспешно отворачиваюсь. Еще не хватало ему видеть мое лицо, налившееся, кажется, синевой. Кое-как переведя дух, я жду, пока из глаз перестанут течь слезы.

Справившись наконец с организмом, я откидываю голову на спинку дивана.

— Господи, ну какой же идиоткой я себя выставила…

— Идиоткой? Ну, не сказал бы. Скорее, чуточку взвинченной. Однако по сути ты была права. Этот тип — действительно задница.

— Я должна была это сделать. Должна была ему отказать. Потому что иначе кончилось бы еще хуже. Я его либо под зад коленом выгнала бы, либо вовсе убила… Наверное, опять чушь несу?

Я перекатываю голову, косясь на Жана Клода.

Он торжественно кивает и отвечает по-французски:

— В высшей степени.

Я заглядываю в бокал, и из ржаво-коричневой прозрачной глубины вдруг всплывает лицо Мутти. Я закручиваю напиток, и постепенно оно исчезает. Я отвожу взгляд, а то вдруг снова появится.

— Теперь, наверное, он найдет дочке тренера, который ее заставит прыгать. Так ведь?

Жан Клод снова кивает.

— Задница, — повторяю я.

— В этом, — говорит он, — мы с тобой уже согласились.

Внезапно осмелев, я отхлебываю еще коньяка. Эту порцию я долго держу во рту, катаю по языку и по нёбу, прежде чем наконец проглотить. То есть даже не глотаю, а просто позволяю стечь в горло и наслаждаюсь процессом. Очень даже неплохо. Если подходить к делу с умом. Вместо ожога — приятная теплота и легкое покалывание. Я уже совсем смело отправляю следом третий глоток. Похоже, коньяк — мой напиток, в конце-то концов.

Тут мне опять начинает мерещиться лицо Мутти. На сей раз — в зеленых складках занавески. Я принимаюсь часто моргать. Сгинь, пропади!

Потом снова поворачиваюсь к Жану Клоду.

— Так говоришь, ты узнал, почему она прыгать не хочет?

— Как выяснилось, у нее было падение. Она сломала руку и теперь боится.

— А папаша гонит ее вперед палкой?.. Ах он…

Я вовремя бросаю взгляд на Жана Клода и вижу, что он несколько напрягся, ожидая крепких выражений. И я заканчиваю:

— …идиот. Дубина безмозглая. Ну вот что у некоторых людей в головах вообще делается? Она, может, вовсе не конкуристка…

— Определенно нет. Дети ведь все разные… Моя Манон, например, через какое угодно препятствие сиганет. Жуткая девка, страха ни грамма…

— Ты про дочку свою?

— Да.

— Манон, — повторяю я с тоской. — Какое имя красивое. Она с матерью живет?

— Да, в Гулле, в Квебеке. Через реку от Оттавы. Манон занимается в Национальном конноспортивном центре.

— Ухты!

Я смотрю на него с вновь пробудившимся интересом. Дочка у него, похоже, ездит неплохо.

— Забавно, но я всегда тебя считала французом. В смысле, не франкоканадцем, а прямо из Франции.

— А я и вправду оттуда. Из Монтаржи. Я приехал в Канаду в восемьдесят шестом, по гранту, спортивную квалификацию повышать. А вот моя жена… моя бывшая — она из Квебека. Чистошерстяная.

— Чисто… кто?

— Pur laine, — разборчиво повторяет он по-французски. — Это квебекское выражение, означает чистокровного местного жителя. Моя дочь может проследить свои квебекские корни на шестнадцать поколений назад!

Он как бы подчеркивает каждое слово, воздевая в воздух указательный палец. Потом глубоко вздыхает.

Мы долго молчим, неспешно потягивая коньяк.

— Скучаешь по ней? — наконец спрашиваю я.

Глупый вопрос, потому что я заранее знаю ответ. Другое дело, что меня не так волнует судьба его семьи, как моей собственной. Я ведь увезла Еву так далеко от отца, и мне совестно из-за этого.

— Ужасно, — говорит он, задумчиво глядя в стену. — Просто ужасно.

Мое сердце стискивает незримая рука. Я закидываю в рот остатки коньяка — и тотчас сгибаюсь пополам, жестоко подавившись.

Глава 13

Помимо родителей Кортни, на мои объявления пока никто больше не отозвался. Попытки найти новых постояльцев для пяти денников сокрушительно проваливаются, и ситуация приобретает черты катастрофы. Если я в самом ближайшем будущем что-нибудь не придумаю, как бы мне конюшни не лишиться. Я серьезно. Речь идет не о том, чтобы не обнищать еще больше. Недовольный банк может вообще нашу лавочку прикрыть…