Светлая печаль Авы Лавендер - Лесли Уолтон

Фотокарточка пожелтела и растрескалась по краям; Вивиан на ней – еще девушка Джека, а Гейбу только предстоит явиться к нам на порог. Собственно, на фото Вивиан и Джек. Ее рот широко раскрыт, она смеется, а Джек смотрит так, что всем очевидно: он по-настоящему любит Вивиан.

Гейб часто сравнивал смеющуюся на фото Вивиан с той Вивиан, что находила утешение в стирке, чашках чая и домашних делах, с Вивиан, что провела последние пятнадцать лет в ожидании Джека. Как так получилось, что боль, которую она несла в себе, не сбила ее с ног, он не понял; а оттого, что не сбила, любил ее лишь неудержимее.

Пришлось Гейбу несколько раз наведаться к библиотекарю начальной школы и сходить в зоопарк на холме, чтобы выяснить, какую именно летучую мышь он поймал. Это была маленькая бурая Myotis[52]. Притом бойкая. Как только Гейб запускал руку в клетку в попытке получше разглядеть ее крылья, летучая мышь кусала его за кончики пальцев. С Генри у нее проблем не было: оказывая ему полное доверие, она ела крошечных кузнечиков и комариков прямо у него из рук. Со временем Генри даже добился, чтобы летучая мышь забиралась на его вытянутый палец. Там она и засыпала кверху ногами, и Гейб наконец мог спокойно расправить ее крылья и рассмотреть плечевую и пястную кости.

На сооружение следующей пары крыльев ушло несколько недель. Основываясь на костной системе летучей мыши, Гейб смастерил рамы крыльев из дуба – дерева не легковесного, но гибкого. На рамы он натянул старое полотно. И вновь мамины сны наполняли стук молотка и «вжиканье» пилы.

Когда крылья были готовы, Гейб понес их на крышу мастерской. Он посмотрел вниз: Генри сидел, опираясь спиной на передние лапы Труве, летучая мышь свисала с большого пальца его левой руки. Гейбу показалось, что Генри делает ему знак неодобрения, опустив вниз свой увеличившийся в размерах большой палец.

Гейб просунул руки в длинные «карманы», нашитые на материю крыльев. Шагнул к краю крыши. Вечерело, но ему была видна почти вся округа: свет в домах соседей сиял, как сигнальные огни маяка. У него был порыв прыгнуть, но, трезво рассудив, Гейб распростер руки в стороны и перегнулся через край в идеальном лебедином прыжке. До этого он долго тренировался выполнять взмахи, добиваясь безукоризненного подражания хлопанью крыльев утки, чайки, американского бурого пеликана. В этот раз ему понадобилось взмахнуть лишь раз, ветер подхватил его под крылья – и он полетел.

Он полетел!

На самом деле он не летел. Он планировал, всего лишь планировал, пока, к своему большому разочарованию, его не остановил куст сирени у подножия холма.

Это было суровое приземление, и куст от него потом так и не оправился. К сожалению, крылья тоже погибли. На полотне с одной стороны появился разрез, а рама сломалась. Гейб, что удивительно, не пострадал.

Генри стряхнул летучую мышь с пальца и махал ей, пока та не исчезла в ночи.

Гейб поковылял в дом, волоча за собой обрывки ткани и обломки дуба.

Увидев весь этот хлам на кухонном полу, Вивиан выгнула бровь.

– Какая это по счету неудачная попытка? – поинтересовалась она.

– Четвертая, – признался он. – Все дело в перьях, Виви. Не могу смоделировать перья.

– Да, проблема, ничего не скажешь, – недобро заметила она.

Гейб не обращал внимания.

Вивиан вздохнула.

– Не знаю, что хуже: думать, что сработают твои, или надеяться, что ее.

Гейб пристально посмотрел на Вивиан.

– Почему ты не даешь мне помочь ей?

Тут мама не выдержала.

– Потому что это глупо, Гейб! – рявкнула она. – Глупо и подло уверять ребенка в том, что она может летать! Потому что, когда она поймет, что летать не может… это разобьет ее сердце. Молчу уже о переломанных костях.

– Считаешь, что ей даже не стоит пытаться?

– Да.

– А если у меня другая точка зрения? Виви, я тоже имею слово.

– Что дает тебе право слова в отношении моих детей? – выкрикнула она.

– Издеваешься?! – От гулких шагов мечущегося по кухне Гейба сотрясался весь дом. – Я здесь с самого их рождения. Кормил их, менял пеленки. Ухаживаю, когда болеют. Утешаю, когда грустят. Я делаю больше, чем сделал – и когда-либо сделает – родной отец!

– Так вот почему ты не уезжаешь отсюда? Из-за детей? Тогда это печально, – злобно сказала она. – Печально, что спустя все это время ты все еще здесь.

Гейб схватил Вивиан за плечи. Никто из них, кажется, не знал, собирается ли он ее трясти или целовать.

– Почему ты остался? – тихо спросила она.

Гейб опустил руки и покачал головой.

– Виви, если ты этого до сих пор не поняла, то я не единственный глупец.

Он бросил на нее последний взгляд и вышел через заднюю дверь.

Я слышала весь разговор из своей комнаты наверху. Не веря собственным ушам, я прижала ладони ко рту. У нас в доме никто никогда не кричал. Все еще в шоке от хлопнувшей двери, я стремглав понеслась вниз.

– Ты не собираешься его вернуть? – встревоженно спросила я у мамы.

Ее ответ был не громче шепота:

– Пусть уходит, Ава. Это к лучшему.

Но я не могла дать Гейбу уйти и побежала следом. У подножия холма я беспомощно остановилась, а автомобиль уже уносил его вдаль.

– Прошу, – тихо позвала я, – не оставляй нас здесь одних.

Из личного дневника Натаниэля Сорроуза:

15 мая 1959 года

Дни изучения Библии миновали. С ее затхлых страниц я почерпнул все, что только мог. Часами оставлял тетю Мэриголд без присмотра, пока пролистывал ее личную библиотеку в поисках слов, желанных моему сердцу, слов, написанных из любви: письма Абеляра к Элоизе[53], Наполеона к императрице Жозефине, Роберта Браунинга к начинающей поэтессе Элизабет Барретт[54]. Я все поля измарал своими мыслями о ней, подражая словам любви. Я представляю, как складываю страницы в виде изысканных созданий и оставляю у нее на подоконнике или черчу свои лихорадочные посвящения пальцем на запотевшем от моего горячего дыхания стакане. Я представляю, как влажные слова приветствуют ее при пробуждении. Как она вся дрожит, когда читает и перечитывает их, пока солнце не взойдет и не высушит мое изъявление вечного поклонения и непоколебимой верности.

Она великолепное воплощение каждой когда-либо любимой женщины. Это из-за ее лица разразилась Троянская война, ее безвременная кончина вдохновила строительство индийского Тадж-Махала. Это она живет в каждом ангеле Сикстинской капеллы Микеланджело.

В моем сознании в ее голосе звучит итальянский акцент или провансальский диалект. В моем сознании она одета как женщина эпохи Возрождения. Я представляю, как слой за слоем снимаю с нее одежду, благоговея перед крыльями. В мечтах я наблюдаю, как наши дети – все они птицы – вылетают из ее утробы. Каждому я даю имя апостола: Петром называю журавля, Фомой – сову, Иудой –