Статьи из журнала «Компания» - Дмитрий Быков

Страна, говорил психолог Борис Кочубей, приобретает контуры правителя и перенимает его черты. При Сталине усваивает его маниакальную подозрительность и восточную изощренную жестокость, при Хрущеве — глуповатость, доброжелательность и спонтанность, при Брежневе — интриганство и сонливость… При Горбачеве мы не знали и не понимали себя, но сильно уважали — в точности, как он. А при Ельцине мы просто были сильными и значительными людьми, неспособными устроить собственную жизнь, но участвующими в истории. Как он.

Это было редкое и приятное чувство. Главное, чем мы ему обязаны.

4 мая 2007 года

№ 16(461), 30 апреля 2007 года

Совет усердным

Мне хочется дать один совет молодым, наивным людям, не бог весть как ориентирующимся в отечественной истории, на изучение которой я потратил большую часть жизни. У этих людей могут быть самые добрые намерения — я вообще никогда не возражал против лояльности и общественной активности, это много симпатичнее, чем подполье, и не надо делать вид, что подполье сегодня так уж чисто и независимо в моральном и финансовом отношении. Все хороши. Я просто хочу предупредить тех, кто рвется к вершинам власти, что именно их головы полетят первыми. У противника режима есть шанс, а у сторонника на определенном этапе — нет. Что революции пожирают своих детей — все мы знаем, но вместе с детьми им под руку попадаются куда более дальние родственники; фокус в том, что отдаленность родства прямо пропорциональна степени вашей будущей безопасности.

Я могу примерно объяснить, почему так бывает — в особенности у нас. Во-первых, во всякой революции наступает этап, когда — при полной канонизации ее символов и лозунгов — на содержательном, смысловом уровне наступает их отрицание и даже запрещение. Все революции делаются под знаменем свободы, но после их победы о свободе лучше забыть; все диктаторы начинали с требования демократии, и соратники — свидетели их нищей демократической юности — в какой-то момент становятся им без надобности. Вторая причина расправы с былыми единомышленниками — конкурентная борьба в среде победителей: в стане побежденных она далеко не достигает такой остроты, да и за что бороться? Третий механизм — неизбежный поиск ответственных: их, конечно, ищут и среди врагов (отсюда «вредительство»), но до врагов еще поди дотянись. А свои — здесь, под рукой. В наибольшей же безопасности оказываются нейтральные, сомневающиеся, в некотором смысле даже и двурушничающие — потому что интеллигент по определению видит две правды и двурушничает, так сказать, по обязанности: «обнявши, как поэт в работе, что в жизни порознь видно двум». Без этого соединения крайностей и примирения оппозиций литературы не бывает. Так что наилучшие шансы уцелеть — у интеллигента, которого никак не впишешь в тот или иной лагерь. Во времена репрессий нет ничего страшнее определенности. Если тебя есть за что схватить — схватят обязательно, и тем быстрее, чем ближе ты стоишь. Но если ты успел по врожденной интеллигентской мягкотелости — за которую тебя так корили убежденные борцы — посочувствовать и победителям, и побежденным, у тебя есть реальный шанс пережить тех самых борцов, учивших тебя несгибаемости.

В России же проблема усугубляется вечной неорганизованностью, крайним злоупотреблением всякими окриками, командами, угрозами — в ущерб нормальной творческой работе без истерик и взаимных подсиживаний. При таком перманентном аврале, да в обстановке страха, да среди стукачества, да при такой неэффективной модели, как «властная вертикаль», — головы исполнителей летят градом. Выход один: не исполнять. Не лезть изо всех сил в первые ряды охранителей, строителей, перераспределителей собственности. Не напрашиваться в агитаторы-горланы-главари. Не менять ценности личности (и вечности) на ценности массы (и эпохи). Соотноситься с вневременным идеалом.

Впрочем, есть у меня и еще одно тайное соображение. Идейные при любом раскладе гибнут первыми. Их безумству, так сказать, поем мы славу, но их друзьям и современникам не позавидуешь. Так что всем, кто хочет и лично выжить, и окружающих не очень мучить (а это обычно совпадает), я посоветовал бы верить не в абстракции, а во что-нибудь этакое человеческое, вроде милосердия. Но это, сами понимаете, не для всех.

14 мая 2007 года

№ 18(463), 14 мая 2007 года

Работа — верволк

Мысль о том, что Россия — захваченная страна с порабощенным населением, впервые пришла мне, когда я задумался о местном отношении к работе. Оно уникально. Население России любит и умеет работать, но глубоко презирает всех, кто этим занимается.

В России любят и уважают того, кто приобрел богатство благодаря удаче или хитрости, но глубоко презирают того, кому оно досталось в результате многолетних целенаправленных усилий. Чересчур усердного исполнителя называют «каменной задницей», подчеркивают, что дураков работа любит, и воспевают Емелю, въехавшего в счастье на печи. Тот, кто слишком много трудится, обязательно имеет в виду сделать карьеру или понравиться начальству. Рабский труд не должен производиться с энтузиазмом — в этом есть непростительный коллаборационизм. Раб обязан работать спустя рукава — только так он и способен выразить протест против захватчика. Любой, кто старается, — предатель. Любой, кто делает слишком много, — выскочка, желающий выслужиться.

Трудолюбие какого бы то ни было народа — вымысел марксистов: любить труд нельзя, это проклятие человечества. Мы рождены не для рутинного труда, а для творчества и наслаждений: тупой труд — удел тех, кто не умеет наслаждаться или творить. Работа не есть доблесть — это печальная необходимость, и не было бы ничего удивительного в таком отношении к ней. Но в России есть и своя специфика: тут ненавидят не работу, а работника. Кто хорошо трудится — тот непременно жлоб; кто ни черта не делает, как любимые персонажи русского фольклора — вор, бродяга или пьяница, — тому все валится в руки само. Сошлюсь на собственный пример: вызывает меня недавно начальник одного из журналов, где я работаю. «Как вы можете печататься у такого-то?!» Да очень просто могу: такой-то не ставит мне тематических ограничений, издание его не фашистское, финансируется не олигархатом и не Западом, что ж не печататься? «Но он… Но вы… Но вы себя компрометируете! Все знают, что он нарочно создан Кремлем!» Знают, и что? Почему я непременно должен изыскивать предлог для безделья: ведь все в России создано либо Кремлем, либо Березовским, и обе эти силы мне равно несимпатичны… Что ж, на улицу не выйти? Почему перед тем, как написать материал на интересующую меня тему, я должен требовать у издателя родословную до десятого колена? «Что может заставить вас работать у этого человека?!» — недоумевает начальство. Да ничего, обычное желание писать и печатать то, что я хочу. Разве этого мало? Но в этот стимул никто не верит. Я либо надеюсь выслужиться, либо хочу славы. Мало мне ее, славы-то, еще хочу.

А почему я, поэт, печатаю политические стихи в журнале? Это проституирование Музы! А почему такой-то, прозаик, пишет сценарии для сериалов? Это пошлость! А почему сякой-то, публицист, занимается еще и жизнеописаниями? Как он смеет — ведь это удел профессионалов! Любой человек, который делает хоть что-то сверх весьма убогой нормы, вызывает болезненное раздражение. Ну, чего ему надо?! Весь мой дачный поселок дружно ненавидит соседа, который своими руками, без помощи нанятых гастарбайтеров, сложил себе каменный дом с печью. Перед кем он выделывается?! Что он хочет нам всем доказать?! Никому и в голову не приходит, что дом он строил для себя, а нам ничего доказать не стремился. Он о нас вообще не думал.

«Работа — не волк, в лес не убежит», — говорит веселый и сметливый русский народ, и правильно говорит. Она — не волк, она верволк, вервольф. Готовый в любую минуту обернуться насилием, ложью, унижением, карьеризмом или подхалимажем. Тот, кто работает, — предает свою русскую идентичность. Которая в том и заключается, чтобы никогда — ни словом, ни делом — не помогать захватчику, свергать которого, однако, тоже нельзя.

Потому что тогда придется работать.

21 мая 2007 года

№ 19(464), 21 мая 2007 года

Плюнутая Россия

Войцеха Ярузельского собираются судить. За неконституционные действия 1981 года. Он жив, так уж получилось, и должен за это расплачиваться. Очень уж они торопятся свести счеты с прошлым. В девяностые почему-то не смогли, но сейчас их решимость значительно возросла. И памятники советской эпохи сносят сейчас, а не в девяностые. Потому что отвращение к России и желание нас уесть стали зашкаливать только теперь, спустя семнадцать лет после краха Варшавского договора. Это ведь не его судят, а нас. Если он переведет все стрелки на Москву — могут и помиловать за давностью… Хотя вряд ли он их переведет. Самолюбив слишком.