Зимний скорый - Захар Оскотский

— Нет, не поэтому, — тихо сказал Марик. — Просто на реки и каналы заводы всякие выходят, в том числе военные. По суше они стенами огорожены, а с воды можно подплыть и что-то увидеть. Вот лодочки и запретили.

— Откуда ты это знаешь? — удивился Григорьев.

Марик пожал плечами. Какой-то странный он был сегодня. Григорьев вспомнил, что они с Мариком давно не виделись, даже по телефону не разговаривали.

Они допили первую бутылку. Закурили. Даже Марик, — что было совсем необычно, — тоже закурил. Неумело, не затягиваясь, просто попыхивая дымом.

Димка сказал:

— Мы всё боялись, что из-за польских событий дембель задержат. У нас сразу увольнения отменили, мы ж недалеко от границы с ними. Потом — повышенная готовность. Ну, думаю, поляки херовы! Были друзья и братья, и вдруг — точно в жопу их укусили: толпа с камнями на правительство. Слава богу, что так быстро утихомирились.

— А что в Чехословакии делается, понимаете? — спросил Григорьев. — Я газеты читаю — и не пойму, сообщения странные какие-то.

— Да ну их всех в задницу, — поморщился Димка, отдирая крышечку со второй бутылки, — что чехов, что поляков. Пусть сами в своих делах разбираются. А я теперь, знаете, что куплю? Магнитофон! Обязательно! У нас в части на радиоузле мой дружок был, с одной сержантской школы. Он записи достава-ал, Высоцкого! Начну их собирать, — Димка разлил «старку»: — «И й-если ты останешься живой, гуляй, рванина, от рубля и выше!» И Окуджаву перепишу, и Визбора. «Не верьте погоде, когда проливные дожди она льет! Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет!..»

Димка шумел, но лицо его стало уже серьезным. И Марик был серьезен. То ли от действительно необыкновенных свойств «старки», то ли просто под настроение, они почти не пьянели. Верней, опьянение не притупляло, а только усиливало восприятие. И разговор, как в калейдоскопе, рывками, поворотами пересыпался в новые узоры, загоравшиеся резкими красками.

Вспомнили о недавней гибели Гагарина.

— Жалко Юру, — вздохнул Димка. — Я похороны смотрел, у нас замполит хороший, собрал нас в ленинской комнате у телевизора. Даже плакали ребята. У меня у самого слезы были на глазах.

— Что за полоса такая черная! — сказал Григорьев. — Два года назад Королев умер, год назад Комаров погиб, теперь — Гагарин.

Марик вдруг ответил хмуро:

— А может, не полоса. Так бывает, когда время меняется. В новом времени что-то не представить мне ни Главного Конструктора, ни Юру с его улыбкой.

Григорьев не понял его. Но за странными словами Марика что-то же стояло.

— Что — меняется?

Марик снова неопределенно пожал плечами:

— Наверное, многое… Кстати, знаешь, что американцы в этом году летят на Луну?

— Что-о?! А ты откуда знаешь, «голоса» слушаешь?

— Их сейчас опять забивают, — с небрежной солидностью вставил Димка. — Я же в войсках связи, на рации служил. Мы про «глушилки» всё знаем.

— Ничего я не слушаю, — ответил Марик, — у меня на это и времени нет. А кафедра наша получает американские научные журналы по специальности. Там сейчас — подряд статьи о компьютерном обеспечении программы «Аполлон».

— Каком обеспечении? — не понял Григорьев.

— Так у них ЭВМ называются — ком-пью-те-ры. А кораблище, пишут, втрое больше нашего «Союза».

— Ну да!

— В этом году — облет Луны, — сказал Марик. — Три человека в космическом корабле облетят Луну!

Григорьев всё еще не верил до конца. Невозможно было представить, чтоб американцы первыми пролетели над лунными кратерами, над обратной стороной.

— Потом у них по плану еще два полета без посадки, — продолжал Марик. — Всё проверят, место выберут. И в будущем году — полет с посадкой. Будут по Луне в скафандрах ходить, а Земля — над головами в черном небе светиться. Как у Беляева в «Звезде КЭЦ». — Марик вытянул губы трубочкой в подобии невеселой усмешки, это тоже было нечто новое. — Всё, кончилась фантастика.

— А может, наши все-таки раньше успеют? — спросил Григорьев. — Ты же не знаешь, что наши готовят.

— И так ясно. Если б наши успевали, не молчали бы про американские дела. Вспомни, как раньше было.

Григорьев всё помнил. И то, как в пятьдесят седьмом, до нашего первого запуска, говорили об американском будущем спутнике, крохотном, величиной с апельсин, фотографию его по телевизору показывали. И то, что было потом, — стишки в «Пионерской правде»: «Проходит в космосе советский Гулливер среди американских лилипутов». И перепечатки из якобы американского юмора (Учитель: «Что мы увидим на Луне?» — Ученик: «Русских, сэр!»). И даже карикатуру начала шестидесятых: красавец Аполлон Бельведерский и сдохлячий, на кривых, тонких ножках Аполлон американский. Этот самый, выходит, «Аполлон».

— Обидно, — сказал Григорьев. — Был бы жив Королев, он бы такого не допустил.

А Димка молчал. Он курил и с чуть хмельной серьезностью следил за Мариком.

— Королев был главный конструктор, — сказал Марик.

— Ну и что?

— У них все чертежи ракеты и корабля в научно-популярных журналах напечатаны.

— Так они всё и раскроют!

— А что скрывать-то? Конструкция — еще от Циолковского. И топливо самое простое: жидкий водород с жидким кислородом. Сейчас другое решает — электроника, материалы, компьютеры. А главное…

— Ну вас на хер с этим «Аполлоном»! — вдруг вмешался Димка. — Два теоретика космонавтики. Хватит! А ты, Тёма, кончай про Луну, говори: что У ТЕБЯ случилось? Баба изменила или двойку на экзамене схватил?

Григорьев засмеялся было, но увидел, что Марик серьезен, а Димка — даже не улыбается.

— У МЕНЯ, — ответил Марик, — ничего не случилось. Так всё, вообще. Ну, и в частности…

— Говори! — требовал Димка.

— В частности, — сказал Марик, не глядя на них, — в частности, у нас на кафедре распределение было. У пятикурсников… Я вот, ему рассказывал, — он кивнул в сторону Григорьева, — мы у доцента нашего, Колесникова, вдвоем с одним пятикурсником работаем, Сашкой. Я теорией занимаюсь, а Сашка экспериментальную часть ведет.

— Понятно, — сказал Димка. — Ну и что?

— Колесников сначала хотел Сашку в аспирантуре оставить. Потом говорит: «Ходил насчет тебя, не дают аспирантской вакансии по нашей теме. Да бог с ним, оставайся у меня просто инженером, работай. А материал накопится — защитишься, куда денешься».

Григорьеву стало неинтересно. И вообще, он был недоволен Мариком: с чего тот взялся рассказывать о своих кафедральных делах? Димка же вернулся! Сегодня — его день, об этом надо говорить! Но он видел, что сам Димка слушает Марика внимательно, как будто ожидая услыхать что-то важное.

— Потом снова приходит Колесников, — продолжал Марик, — весь уже кипит: «Совсем они, Сашка, сдурели! Даже ставки инженера мне для тебя не дают. Ну ладно, не вешаться же! Будет распределение, поговорю с комиссией, и подберем для тебя такое место, чтоб ты всё равно со мной был связан»…

Марик запнулся.

— Ну! — подстегнул Димка. — Давай, рожай.

— Ну, вот и грянуло… распределение. Является Колесников, красный весь, как из парилки. Посмотрел, посмотрел на Сашку и говорит: «Дурак я, старый дурак!» — «Вы что, Константин Клавдиевич?» — «А то, что не будет тебе вообще никакого места!»

— Почему? — не понял Григорьев.

— Потому что Сашка… — Марик запнулся. — Потому что — ЕВРЕЙ!

Григорьев растерялся и взглянул на Димку. Тот поморщился.

— Если бы сам не видел, не поверил бы, — сказал Марик: — Собрались в комиссию нормальные с виду люди, я почти всех знаю, — и вдруг какой-то бред начался, безумие. — Он помотал головой. — Если кто по паспорту и анкете еврей, или хоть русский, но с еврейской фамилией по отцу, — тем вообще распределений не дают. А у кого наоборот — мать еврейка, а отец русский, и фамилия, как они говорят, «нормальная», — тех ВЫЯСНЯЮТ, но позволяют направления на работу получать. Вот так: учились, учились вместе, думать не думали, у кого какие родители…

— А у тебя кто, — перебил Димка, — отец?

Он спросил об этом не с сочувствием, а просто и деловито, как будто прикидывал шансы.

— Отец, — ответил Марик.

Григорьев опустил глаза. Слушать Марика было противно почти до тошноты. И верить не хотелось. Но он понимал, что выслушать необходимо до конца. Да не просто выслушать, а как-то так, — еще неясно как именно, — чтоб не обрушилось всё, что столько лет их соединяло.

— Ну? — спокойно и хмуро сказал Димка. — Так что же Сашка твой?

— А с Сашкой — беда. Колесников-то очень на него рассчитывал. У Колесникова идей — миллион. Мы как раз сейчас одно направление стали раскручивать, там всё в топологию уходит…

— Куда уходит? — Димка, не поняв мудреного названия, вопросительно поглядел на Григорьева.

— Не знаем мы никакой топологии! — буркнул Григорьев.