Конокрад и гимназистка - Михаил Щукин

— А дальше нам некуда, — хрипло отозвался Кузьма. — Если Гречман из Григория душу вынет, тот все расскажет…

— А если не расскажет? — спросил Николай Иванович.

— Дак жить-то всем хочется, и Григорию тоже. Он ить не железный, из живого мяса сложен, а Гречман мастер известный — жилы вытягивать.

Замолчали. Слышно было, как тяжко вздыхает лошадь, переступая ногами на скрипучем снегу.

Вася-Конь не сильно вникал в разговор Николая Ивановича и Кузьмы, да и желания не было вникать, он лишь одно прекрасно понял: накрыл неугомонный Гречман усадьбу, где они прятались. Да, не позавидуешь… Подумал-подумал и неожиданно предложил:

— Есть у меня тихое местечко, только там платить за постой придется…

— Где? Далеко? — настороженно стал выспрашивать Николай Иванович. — На всех места хватит?

— Недалеко, — обстоятельно отвечал Вася-Конь, — деревня здесь есть, Усть-Иня называется, дом у хозяйки большой, на всех места хватит.

— У хозяйки? — уточнил Николай Иванович.

— Вот именно. На бабе дом держится. В сто раз лучше, чем у иного мужика. Не сомневайтесь — надежно. Я там не раз отсиживался.

— Ладно, поехали.

Уже ночью, в темноте, добрались до Усть-Ини и остановились возле просторного дома, окруженного высоким и глухим заплотом, сложенным по-старинному: из большущих сосновых кряжей, распиленных наполовину. На тихий стук в ворота оглушительным хриплым лаем взорвались цепные кобели. Но вот скрипнула дверь, и негромкий женский голос с крыльца протяжно остепенил:

— Да тихо вы, бешеные! Цыть!

Собаки еще порычали для острастки и смолкли. Все тот же женский голос, негромкий и протяжный, спросил:

— Кого бог послал, на ночь глядя?

— Я, Марья, отчиняй ворота!

— Никак Василий?

— Он самый! И не один. Отчиняй!

Послышались легкие шаги по снегу, стукнул засов, и тяжелые ворота медленно раскрылись. Вася-Конь тут же загнал подводу в ограду, соскочил с возка и сам запер ворота. Хозяйка, не оглядываясь, пошла к крыльцу, поднялась на верхнюю ступеньку и уже оттуда плавно протянула своим особым, грудным голосом:

— В избу проходите, там и глянем друг на дружку — какие поночевщики пожаловали…

И первой, не дожидаясь ответа от гостей, вошла в избу, плотно пристукнув за собой тяжелую дверь, обитую войлоком.

Вася-Конь распряг лошадь, завел ее в конюшню, дал сена и лишь после этого повел своих спутников в избу. По всему видно было, что бывать ему здесь приходится не впервой, что все ему здесь знакомо и потому он ходит по усадьбе, как у себя дома.

Николай Иванович никаких вопросов не задавал, только время от времени настороженно оглядывался и не вытаскивал правую руку из кармана пальто, привычно стискивая рубчатую рукоятку револьвера с взведенным курком.

Вошли в избу. В ярком свете большой лампы, висящей под потолком, разглядели хозяйку — дородную и статную русоволосую красавицу, которая смотрела на своих нежданных ночных гостей спокойно и даже скучно, не выражая ни радости, ни раздражения… Ее ленивый, с задумчивой поволокой взгляд скользил по лицам пришельцев и оставался прежним. Только Василия она выделила, оживилась и спросила:

— Ты где их столько насобирал?

— Да тут вот, за деревней, прямо на выселках: растут, как опята, — отшутился Вася-Конь и принялся раздеваться, приговаривая: — Ты бы, Марья, хоть пригласила людей-то…

— Я их не зазывала, чтобы приглашать. Впустила, и ладно — пускай сами располагаются. Где стол стоит, тоже видно; пусть садятся, ужином накормлю.

Все так же, не выказывая никакого радушия, Марья собрала на стол и даже выставила мужикам графинчик облепиховой наливки. Затем всех определила на ночь, постелив прямо на полу в горнице, погасила лампу и предупредила:

— Если кто по нужде соберется — там в сенках ведро стоит, а на улицу не шарьтесь: кобели лытки враз обглодают.

И, едва договорив, протяжно вздохнула и тоненько-тоненько засопела — показалось, что в избе невидимая дудочка заиграла.

— Странная все-таки хозяйка, — зашептал Николай Иванович Васе-Коню, — даже не спросила: кто, откуда? — спит без задних ног и в ус не дует. Что, не боится, такая храбрая?

— Да боится она, боится, одна ведь живет, по-вдовьи, потому и псов завела, а меня давным-давно знает, потому и не спрашивает, раз привел — значит, надо… И весь сказ. Надежная баба. Так что спи без опаски, господин хороший.

Но Николай Иванович еще долго не мог уснуть, ворочался, вздыхал и лишь под утро затих.

А утром, не дав Василию даже выпить стакан чаю, велел запрягать. Кузьме с Анной приказано было из избы никуда не высовываться, сидеть и ждать.

А чего ждать?

Об этом Николай Иванович промолчал.

Мужик, взятый, можно сказать, голыми руками самим полицмейстером в Татарской слободке, оказался на битье и угрозы крепким — молчал намертво. Чтобы за один прием не вышибить дух из него, Гречман отправил мужика в камеру — до утра. Пускай подумает. Сам же лег на диван, чтобы накоротке подремать, но какой уж тут сон! Только и делал, что вертелся с боку на бок, зажмуривался изо всех сил, подтягивал колени к животу, чтобы ловчее лежать было, а уснуть никак не мог и, мучаясь, думал обо всем сразу: о неизвестном господине, которого упустил Балабанов, о мужике, взятом сегодня, о сумасшедшей старухе в зеленом рванье, которую он все еще никак не мог допросить из-за нехватки времени и которая, как ему только что доложили, от еды отказывается и требует, чтобы ее отпустили на волю, иначе, грозила старуха, всех вас тут тараканы съедят. И тараканы, действительно, из-под дверей камеры дружно ползли в коридор…

«Завтра, завтра… И тараканы, и бабка… Завтра…» — Гречман перевернулся на диване, тугая пружина под правым боком у него гулко скрипнула и, подрожав, затихла. Гречман втянул воздух, широко раздувая ноздри, и тоже затих.

Во сне ему виделась препаршивая картина, какая только во сне и может привидеться: огромадный таракан разевал зубастую пасть, подступал к Гречману почти вплотную, грозя зажевать и заглотить без остатка, а сам Гречман, как и бывает во сне, не мог даже пошевелиться и покорно ждал, когда на тараканьих зубах захрустят его кости.

Слава богу — не дождался. Под утро его осторожно потряс за плечо Балабанов и чуть слышным, почтительным шепотом обратился:

— Господин полицмейстер, простите, но старуха там… Голосит, будто ножом режут.

— Кого режут? — Гречман, еще полностью не проснувшись, поднялся и опустил ноги на пол.

Балабанов наклонился над ним, к самому уху, прошептал:

— Старуха, которая в зеленом… Орет про какого-то покойника и требует начальника, то есть вас…