Конокрад и гимназистка - Михаил Щукин

Скосив глаза и ожидая увидеть радушно накрытый стол, Степан разглядел совершенно иное: даже скатерти на столе не было, не говоря уже о разносолах. Он приподнял голову и молча ахнул: в проеме дверей стояла рассерженная Авдотья Дмитриевна, а в руках у нее привычно, как винтовка у бывалого солдата, — увесистый сковородник. Хорошо, что успел Степан натянуть одеяло на голову и смягчил самые первые и самые злые удары. А колотила Авдотья Дмитриевна, надо сказать, без всякой жалости. И даже не объясняла — за что… Лупила изо всей моченьки и по-мужицки крякала, словно дрова колола.

Утолив ярость, она отнесла сковородник к печке, вернулась, села за голый стол и принялась безутешно рыдать. В промежутках между всхлипами выкрикивала:

— Ирод! Ты чего творишь?! Ты кого ограбил?! Тебя на каторгу отправят! Приходили уж за тобой, пока ты дрых! Сказала, что тебя нету! Ой, головушка моя горькая, да что ж это деется!

Степана будто в прорубь с ледяной водой макнули. Он уже совсем ничего не понимал. Только хлопал глазами и беззвучно разевал рот. В голове было пусто, и лишь страх острыми иголками тыкался в виски.

Авдотья Дмитриевна внезапно оборвала рыдания, цветастым фартуком насухо вытерла слезы и, просморкавшись, твердым, суровым голосом потребовала:

— Рассказывай! Все рассказывай!

Степан икнул и принялся выкладывать, как на духу: про поездку к индоринскому ресторану, про бородатого мужика с фужером финь-шампани, про кума с ящиком той же фиги, а после признался покаянно, что дальше он ничего не помнит.

Про то, что было дальше, рассказала Авдотья Дмитриевна. Среди ночи в окно постучали, и она вышла из дома на этот стук. Под воротами обнаружила мужа и, чертыхаясь, затащила его в дом; принялась раздевать и увидела на шее мешочек на веревочке, а в мешочке — деньги. И немалые. Сразу же и приступила с расспросами. А пьяный Степан бормотал, что полицмейстер теперь каждый месяц будет награждать его за верную службу и поить заморским вином. Еще хотел, бедняга, несколько раз выговорить название вина, но всякий раз спотыкался и только присвистывал: «фи-и-и…».

— А я-то, дура, возрадовалась! Выходит, не давал тебе начальник денег? Говори! — трясла за рукав рубахи Авдотья Дмитриевна.

— Не-а, — с твердостью отвечал Степан, — он мужика сначала посылал, а после кума с ящиком.

— Да какой кум! Какой кум! — взвилась Авдотья Дмитриевна. — Кум вчера из дому никуда не отлучался, я у него сама спрашивала!

— Тогда… — Степан почесал лохматую голову и вымолвил: — Тогда мне, выходит, приснилось, про кума-то… Чего делать-то будем, а? Слышь, Авдотья…

— А вот чего! — выкрикнула Авдотья Дмитриевна и ласточкой спорхнула с кровати, метнулась в куть к печке. Степан не успел даже глазом моргнуть, как сковородник, описав кривую дугу, врезался ему прямо в лоб, рассек кожу, и на лицо, заливая глаза, обильно хлынула кровь.

— Ты чего, сдурела, карга старая?! — возроптал Степан, пытаясь ладонью закрыть рану на лбу.

— Это ты сдурел, окаянный! Тебе ведь не иначе отравы подсыпали и деньги подкинули! А чьи они — неведомо! Может, разбойные! Да нагни ты башку свою, дай кровь оботру!

Авдотья Дмитриевна обтерла лицо Степану и быстро, ловко замотала голову чистой тряпицей, а затем, не давая мужу даже опомниться, подала ему валенки, напялила полушубок и вытолкала из дому, скороговоркой приговаривая в спину:

— Тверди одно: ушибли тебя. И память потерял. Очнулся за городом, в сугробе. Домой зашел, голову перемотал и сразу на службу — доложиться. А про деньги молчи намертво. Знать не знаю и ведать не ведаю!

Степан отмахивался от жены, показывая всем своим рассерженным видом, что он и сам сообразит, как по начальству доклад произвести, но в то же время про себя думал: «Язва, а не баба, гляди, как толково расписала, прямо стратег военный… Так и держаться буду».

И заковылял торопливо, вприпрыжку, к месту своей неудачной службы.

А на службе — суета, крики, скорые сборы. В узком коридоре налетел с разгону на Степана пристав Чукеев, удивился:

— Живой?! — и, не дослушав сбивчивый лепет подчиненного, скомандовал: — Быстро запрягай подводу! Мухой!

Скорее, скорее! Степан путался в сыромятных ремнях упряжи, никак не мог натянуть хомут на уросившую лошадь и тоскливо тянул одну-единственную мысль: «Возвертаться бы мне в обоз, вот где спокой-то был…»

Тревога возникла не на пустом месте. Подстегнутые индоринскими деньгами, тайные агенты пристава Чукеева прошныряли город вдоль и поперек, все замечая и обо всем докладывая. Одно из первых сообщений о том, что в гостинице «Метрополь» проживает подозрительный господин, оказалось верным, но неизвестный улизнул прямо из-под носа. Не успели как следует отругать Балабанова, упустившего этого господина, а уже подоспело еще одно известие: в неприметной усадьбе, в Татарской слободке, замечены были гнедые кони, похожие, как две капли, на тех, что красовались в знаменитой тройке полицмейстера.

— К черту подводу! — кричал Гречман, увидя Степана, который распутывал вожжи, — все в седло!

Был Гречман страшен и взведен, как курок револьвера. Под пшеничными усами — злобный оскал, из которого только что искры не летели. На сапогах — шпоры. Сбежал с крыльца по ступенькам, и толстые плахи под ним шесть раз звучно цокнули.

Десять полицейских на конях сорвались с места, и глухой стук копыт покатился вдоль улицы. Белесое облачко пара взлетало над ними и тут же растворялось бесследно. Прохожие замедляли шаги, останавливались и подолгу с тревогой смотрели вслед.

До усадьбы в Татарской слободке, стоящей чуть на отшибе, в конце узкой и кривой улочки, долетели быстро. Гречман осадил коня возле глухого заплота, один из полицейских сунулся в ворота, но они оказались заперты. Тогда Гречман подтолкнул коня вплотную к заплоту, высвободил ноги из стремян и встал на седло, с него — на заплот и тяжело спрыгнул внутрь ограды. Вытащил толстенный березовый запор и распахнул ворота, успев краем глаза окинуть усадьбу: крепкий, осадистый дом, высокое крыльцо с резными балясинами, в глубине — хлев, скотный двор, конюшня — все под одной крышей. Подчиненные у Гречмана хлеб зря не ели, и каждый знал свой маневр: двое забежали на зады усадьбы, двое взяли под прицел окна дома, один махом вскарабкался на крышу, еще один остался в ограде, а остальные ломанулись в дом.

Жалобно задребезжало опрокинутое в сенях ведро, с глухим стуком распахнулась дверь. Гречман первым проскочил темные сени, влетел в дом и первое, что увидел — огромного рыжего кота, который крутящимся шаром мелькнул перед глазами, взмыл с пола на печку и уже оттуда, сверху, заорал таким душераздирающим гласом, будто на дворе стоял разгульный март. Не задерживаясь, Гречман кинулся в горницу — пусто. Из горницы — в боковую комнату. И — замер. Прямо посреди комнаты лежал на полупустой гроб, точно такой же, как возле ресторана Индорина: снаружи обитый голубым бархатом, а внутри — белым атласом. Крышка гроба стояла отдельно, аккуратно прислоненная к стене.