Сиятельный - Павел Корнев

Ее рана затянулась сама собой; я судорожно сглотнул и подтвердил:

— Таков был мой план. — Потом добавил: — Но если начистоту, я не собирался доводить дело до стрельбы…

— Умный мальчик, — промурлыкала Кира и небрежным движением выкинула пулю себе за спину. — Переиграл меня, кто бы мог подумать! Раскусил и обвел вокруг пальца. Почему ты вообще заподозрил меня?

— Газета. Тебе не стоило попадать в кадр на похоронах дирижера, — сообщил я и потребовал: — Отпусти Альберта! Отпусти его, и разойдемся по–хорошему.

— Отпустить? — удивилась девушка. — Разве я держу его? Разве это не он алчет моего тела?

— Отпусти его и верни перстень, — меня начала бить нервная дрожь, но отступать было поздно. — Ты не заберешь его душу.

— Какое мне дело до его души? — фыркнула Кира и прошептала: — Мне нужен его талант! Талант, страх и отчаяние! Последний всплеск эмоций перед шагом за грань, затухающее биение сердца… — Она на миг прервалась, затем произнесла уже обычным, слегка скучающим голосом: — Но в первую очередь, конечно, талант. И я заберу его и сохраню для достойного.

— Верни перстень, тварь!

— Слабость непростительна, — будто не услышала меня Кира. — Творец не имеет права на слабость. Никаких сентиментальных глупостей, никаких реликвий и памятных вещичек. Истинный мастер живет сегодняшним днем, он горит и не сгорает. Он идеален. Он достоин своей музы. Все мои… привязанности… — девушка презрительно скривилась, — несли в себе изъян, в каждом была своя червоточина. Никто из них не достиг идеала и никогда бы не смог его достичь.

— Идеала не существует, — напомнил я.

— Существует! — неожиданно резко выкрикнула Кира и даже подступила ко мне на шаг. — И я найду его! Неважно, сколько уйдет на это времени. Когда–нибудь мы будем вместе!

Тени танцевали в девичьих глазах, манили и пытались забраться мне в голову, но я лишь покрепче перехватил пистолет.

— Ты тоже не идеален, — отметила девушка с некоторым даже сожалением. — В тебе тоже имеется изъян. Почему ты никогда не снимаешь очков? Стыдишься своих глаз? Или это твой фетиш?

Кира требовательно вытянула руку; я только усмехнулся и сдвинул дужку очков на самый краешек носа.

— Ах! — прошипела девушка, невольно отступая назад. — Сиятельный!

— Догадалась наконец.

— Твой талант сильней, чем у Альберта…

— Назад, — приказал я, когда девушка двинулась обратно. — Еще шаг — и буду стрелять.

— Смирись, — пожала плечами Кира. — Твой талант будет моим, хочется тебе того или нет. Не бойся, все случится быстро…

Я выжал спусковой крючок, но он подался как–то слишком уж легко и выстрела не прозвучало.

— Ох уж эти новомодные игрушки! — рассмеялась девушка. — Пружинки, рычаги… Ничего нового со времен Архимеда. Ломать их — одно удовольствие, мой милый сиятельный…

Попытка передернуть затвор ни к чему хорошему не привела, наоборот — внутри титанового кожуха что–то задребезжало, словно ударно–спусковой механизм вдруг рассыпался на части и превратился в бесполезный набор деталей.

— Медь и свинец — ничто для меня, — заулыбалась Кира. — Не поможет ни сталь, ни холодное железо. Я убью тебя, сиятельный. Убью и выпью твой талант, каким бы он ни был. Не сопротивляйся, и я сделаю это нежно. Тебе даже понравится…

На меня накатила волна ужаса; я бросил заклинивший «Рот—Штейр» и вытащил из бокового кармана пиджака трехствольный «Цербер».

— Очередная игрушка? — презрительно ухмыльнулась Кира. — Мальчики такие предсказуемые…

Я ничего не ответил, просто молча утопил гашетку. Хлопнул выстрел, остро запахло пироксилином и озоном.

Кира с недоумением уставилась на дыру у себя в груди. Тень внутри нее взвилась настоящим ураганом призрачного огня и — хлоп! хлоп! — вновь дернулся пистолет у меня в руке.

Из пулевых отверстий толчками забила алая кровь, Кира оступилась на полушаге и тяжело опустилась на пол, попыталась подняться и не смогла.

— Что это?.. — вырвалось из нее вместе с хлынувшей ртом кровью.

— Всеблагое электричество и цельноалюминиевая оболочка, — сообщил я, меняя стреляную кассету на новую.

Инфернальные твари и малефики могли сколько угодно бахвалиться своими древними силами, но тягаться с прогрессом им было не по силам; магии никогда не угнаться за наукой.

Получили неуязвимость к меди, стали и свинцу? Отлично! Но как насчет алюминиевой оболочки современных пуль? Научились гасить искру пробитого капсюля и выводить из строя ударно–спусковой механизм? Здорово! А как вам электрическое воспламенение порохового заряда?

Науку не остановить. Наука сносит все на своем пути.

Перезарядив «Цербер», я прицелился в девушку, но стрелять уже не пришлось: тень внутри Киры выцвела и рассеялась, будто сдутая ветром пыль. Потустороннее присутствие исчезло, и вместе с ним исчезло то, что не давало девушке умереть. Она обмякла и безжизненно уткнулась лицом в залитый кровью пол.

Не спуская с нее взгляда, я поднял «Рот—Штейр» и попятился к туалетному столику. Там отыскал студенческий перстень Альберта, который еще не успел скрыться под потеками воска, и бросился на выход.

Мой страх никуда не делся — находиться в подвале было просто невмоготу.

Альберт Брандт отыскался в «Венецианском доже» — роскошном борделе с очевидной претензией на изысканность и респектабельность. Компанию поэту составляли три веселых девицы и пара светских львов из разряда тех великовозрастных повес, что никак не могут промотать отцовское наследство, хоть и занимаются этим круглые сутки напролет.

Мой приятель развлекал публику декламацией собственных стихов; публика внимала ему со странным для подобного места благоговением.

Разрази меня гром! Только Альберт мог увлечь посетителей борделя и шлюх балладой о любви!

— Леопольд! Спаситель! — обернулся ко мне поэт. — Ты гений! Ты зришь в самую суть! У меня открылось второе дыхание!

Оставив собутыльников, Брандт отошел к стойке бара и опрокинул в себя остававшееся в бокале вино. Небрежно вытер губы шейным платком и с нескрываемой гордостью произнес:

— Я стал прежним! — и сразу добавил: — Вина!

Рядом немедленно оказался предупредительный халдей, он наполнил бокал Альберта и выжидающе посмотрел на меня. Я отпустил его взмахом руки, но поэта уже несло, он потребовал:

— Лимонада моему другу! — и тем самым обеспечил моей персоне пристальное внимание всей почтенной и не очень почтенной публики.

Но лимонад оказался хорош. Я осушил стакан, позволил наполнить его вновь и тихонько спросил поэта:

— Где мы можем поговорить наедине?

Альберт отвел меня в отгороженный от основного зала альков, плюхнулся на заваленный надушенными подушками диван и приник к бокалу с вином. Я уселся рядом и выпил лимонада. Холодный напиток умиротворяющей прохладой разлился по телу и прогнал нервозность.

— Лео? — встрепенулся Альберт, чрезвычайно удивленный затянувшейся паузой. — Ты хотел поговорить?

— Да. Держи, — и я передал поэту его студенческий перстень.

— Мать честная! — обрадовался Альберт. — Ты нашел его? Куда он завалился, под трюмо?

— Неважно.

Альберт попытался надеть перстень на искривленный мизинец, нисколько в этом не преуспел, попробовал примерить его на другую руку, но вновь безуспешно. Тогда он вытащил из жилетного кармана серебряные часы, прицепил злополучное кольцо на цепочку и моментально потерял к нему всякий интерес.

— Я твой должник, Лео! — тем не менее уверил меня поэт.

— Не без того, — подтвердил я и вздохнул: — Кстати, насчет Киры…

— Киры? — встрепенулся Альберт. — Как она тебе? Отличная фигура у девочки. А какая страстная! Не хочешь познакомиться с ней поближе? Не пожалеешь, поверь мне!

Я только покачал головой, не став упоминать, что уже познакомился с Кирой куда ближе, чем когда–либо знал ее Альберт.

Зачем? Ценность потерянного перстня, равно как и внезапно вспыхнувшая в его сердце любовь, были распалены чарами, а после смерти «музы» поэт стал самим собой — расчетливым и циничным дамским угодником, безмерно талантливым и ничуть не менее ветреным.

— Так что с Кирой? — спросил Альберт.

— Она не хочет стеснять тебя, — сообщил я поэту. — Хочет дать тебе время прийти в себя.

Поэт с нескрываемым сомнением посмотрел на меня, но выпивка снизила критичность мышления, и Альберт лишь махнул рукой.

— Чертовски удачное стечение обстоятельств! — рассмеялся он после недолгих раздумий. — Если начистоту, Леопольд, ее общество уже начало меня тяготить.

— А мое? — спросил я.

— Да никогда!

— Тогда с тебя десятка.

Тут Альберт глянул на меня с неприкрытым сомнением.

— Ты, помнится, занимал у меня на днях? — прищурился он, поглаживая свою песочного цвета бородку.