Магнетрон - Георгий Бабат

— Надейтесь, Миша, надейтесь, надежда — наше последнее прибежище. Как же могу я вас лишить права надеяться? Чем была бы жизнь наша без надежд! Мрачной темницей! Я тоже надеюсь…

В радостном возбуждении Веснин разбирал вакуумную установку и прилаживал ее отдельные части наново.

Муравейский некоторое время наблюдал за работой Веснина, потом снял пиджак и надел халат.

— Я понял, что вы хотите сделать, но еще лучше будет — собрать установку совсем по-иному. Я это все организую. А вы поужинайте и ложитесь спать. К Крылову вам надо явиться в полном блеске юности и красоты. Говорят, он сам всегда очень подтянут. А вы иногда забываете побриться. Думается, что для такого дня…

— И подстригусь, и завьюсь, могу и брови покрасить, — ответил Веснин, продолжая распаивать соединения.

Вначале Михаил Григорьевич имел намерение пойти вместе с Весниным, но когда уже записался на прием, то переменил свое намерение. Он вспомнил, что Крылов знаком с техническим директором завода Константином Ивановичем Студенецким.

Студенецкий в ближайшие дни вернется из-за границы и, по всей вероятности, сделает визиты некоторым из своих знакомых. Вполне возможно, что он встретится с Крыловым. И вдруг Алексей Николаевич скажет, между прочим, Константину Ивановичу: «У меня были инженеры вашего завода Муравейский и Веснин. Это какие-то высокочастотные акробаты, прожектеры высокого напряжения…»

Медики утверждают, что люди с сильно развитым воображением чаще других бывают трусливы. Представив себе вышеописанную сцену и выражение лица Студенецкого, который о магнетроне еще ничего не знает, Муравейский решил, что будет удобнее, если к Крылову пойдет один Веснин.

Веснин боялся опоздать к назначенному часу и пришел задолго до начала приема. Таким образом, благодаря этой случайности у него первый раз с того времени, как он занялся магнетроном, оказался ничем не загруженный час в середине рабочего дня.

Веснин подсел к небольшому столу у окна. На столе стоял чернильный прибор, лежала стопа писчей бумаги, ручки с разнообразными перьями торчали букетом из серебряного стакана. Некоторое время Веснин смирно сидел за этим так хорошо оборудованным для удобства посетителей столом и с опасением смотрел на дверь, которая вела в кабинет академика Крылова.

За большим столом посредине комнаты сидели еще посетители. Один с лихорадочной поспешностью правил объемистую рукопись, переплетенную в красный коленкор. Два моряка тихо, но горячо спорили. Веснин мог расслышать только отдельные слова: «девиация», «параллакс», «дифферент».

Так прошло несколько минут. Дверь в кабинет Крылова все еще оставалась закрытой. Веснин отвлекся от мыслей о предстоящем, возможно очень неприятном, разговоре и решил наконец-то ответить матери на ее письмо, которое он нашел в своем столе по возвращении из Севастополя.

…Ничего нового не произошло, — писал он, пытаясь оправдать свое длительное молчание. — В последнее время я занялся одной работой в области высоких частот, но дело стоит на том же месте, с какого я его начал, то есть ничего пока не сделано ценного. Продолжаю заниматься поисками решения…

На этом письмо пришлось прервать, так как Веснина вызвали к Крылову.

Алексей Николаевич был в простой суконной куртке. Из расстегнутого ворота видна была матросская шерстяная фуфайка. Он пил чай, отхлебывая маленькими глотками из толстого граненого стакана, стоящего на белом фаянсовом блюдце. Борода у него была точно такая, как на фотографии в каюте у Рубеля, и волосы были точно так же откинуты со лба. Но сам Крылов показался Веснину далеко не столь могучим и величественным, каким он его представлял себе.

Веснин не мог в эту минуту сообразить, что между сегодняшним Крыловым и тем, который был запечатлен на фотографии, была разница по меньшей мере в пятнадцать лет. И срок этот весьма значительный для человека, приближающегося к восьмидесяти. Можно ли порицать Веснина за то, что он был несколько разочарован?

Но именно благодаря этому он не потерял дара слова и рассказал довольно коротко и толково о своем знакомстве с Рубелем.

Услыхав о письме, Алексей Николаевич вскинул брови, улыбнулся, плечи его расправились, он быстро и легко встал:

— Давайте, давайте, почитаем!

Прочитав, Крылов улыбнулся:

— «Узнаем коней ретивых мы по выжженным таврам. Узнаем парфян кичливых по высоким клобукам»… Никита Степанович очень любит поощрять. — Крылов вложил письмо Рубеля обратно в конверт: — Он меня в свое время тоже ободрил. Помню, как сейчас, встал и говорит: «Товарищ боцман совершенно правильно указал, как надо поставить кнехты и лебедки»… Нет, серьезно. Тогда для меня это было высшей похвалой. Ну, думаю, даже слепому ясно. Я, конечно, не теперешнего Рубеля имею в виду, — строго глянул на молодого инженера Крылов.

Выслушав рассказ Веснина о видении через туман, о проектах нового генератора сантиметровых волн, Крылов задумался:

— Конечно, Никита Степанович, как всегда, в основном прав, — сказал он. — Но я не тот человек, к кому вам следует обратиться. Полагаю, что только с академиком Мочаловым вы могли бы полностью понять друг друга. Однако, хотя я имел счастье с ним встречаться, не могу вас ему рекомендовать. Не будучи специалистом в области радиосвязи, не берусь судить о новизне и ценности предложенной вами конструкции. Дело скажет само за себя. Академик Мочалов прост в обращении, доступен, очень отзывчив. Он человек еще молодой, ему нет и пятидесяти лет.

Веснин откланялся.

— Человеку много за сорок, а его называют молодым! — восклицал Веснин, докладывая Муравейскому о своем походе к Крылову.

Глава четвертая

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

«Линкольн-Зефир»

В 1934 году на улицах Ленинграда еще можно было видеть извозчиков. Пегая или сивая лошадка, мелко перебирая ногами и мотая головой, тащила пролетку с кучером в синем армяке. На пыльных суконных подушках подпрыгивал седок с узлами, чемоданами, а иногда с портфелем. Скрипя колесами, громыхая кладью, не спеша двигались караваны грузовых телег, влекомые толстоногими мохнатыми битюгами. Под стать пролеткам и телегам были и автомобили той поры — черные неуклюжие «форды» на высоких колесах с тонкими спицами и первенцы советского автомобилестроения, знаменитые тогда легковые «ГАЗ-А» — «газики» — с брезентовым верхом, с маленьким угловатым радиатором.

В одно ясное июльское утро 1934 года у подъезда гостиницы «Астория» стояла светлая, сверкающая лаком и никелем легковая машина. Хромированная передняя решетка капота горела на солнце. Поджарая длинномордая гончая из серебристого металла вытянулась в стремительном прыжке на пробке радиатора. Обтекаемые очертания крыльев машины, наклонное ветровое стекло создавали впечатление мощи и стремительности.

Рядом с советской машиной послевоенных лет — «ЗИС-110», «Победой» или даже «Москвичом» — эта американская машина марки «Линкольн-Зефир» выглядела бы старомодной. Но все в мире относительно. В 1934 году среди извозчичьих пролеток и «газиков» машина, стоявшая перед «Асторией», привлекала внимание прохожих.

Дверь гостиницы распахнулась, блеснул галун на обшлаге швейцара, и два человека, старый и молодой, спустились с крыльца. Старик сел за руль: молодой занял место рядом.

Издав низкий мелодичный гудок, машина плавно тронулась и, набирая скорость, стремительно помчалась по улице Герцена.

За рулем «Линкольн-Зефира» сидел технический директор Ленинградского электровакуумного завода Константин Иванович Студенецкий.

Студенецкий закупал в США оборудование у фирмы «Радиокорпорейшен». В СССР Студенецкий вернулся вместе с представителем фирмы мистером Френсисом, который должен был руководить монтажом американского оборудования в Ленинграде. «Линкольн-Зефир» — это был подарок фирмы Студенецкому.

Маленькие руки в замшевых перчатках уверенно держали руль.

Вверх, вверх, вверх,Стремиться надо вверх! —

чуть слышно напевал Студенецкий.

У мистера Френсиса были круглые карие, близко посаженные глаза, нависшие над глазами густые черные брови. В его облике было что-то птичье. Когда Френсис оборачивался к Студенецкому или заглядывал в окно, могучие ватные плечи его летнего пальто топорщились подобно коротким, широким, закругленным крыльям.

Чуть слышно шурша колесами, «Линкольн» выехал на Невский проспект, отсюда свернул на набережную Невы. Здесь, обратив внимание Френсиса на красоту рисунка решетки Летнего сада, Студенецкий рассказал анекдот об англичанине, который прибыл сюда на своей яхте из Лондона, чтобы взглянуть на эту решетку. Удовлетворив свое любопытство, лондонский яхтсмен, не теряя времени на знакомство с городом, повернул румпель, и яхта пошла обратно в Лондон.