Грани миров - Галина Тер-Микаэлян

Что мне было делать с этим упрямцем? Я сердито ответил:

„Хорошо, дедушка. Но ты будешь делать то, что я тебе скажу и ничего другого“.

„Да, сынок, я сделаю все, как ты скажешь. Ты правильно объяснил, что в бою должен быть только один командир“.

Мы подъехали к зданию районного НКВД в начале девятого. Я велел деду и шоферу — молодому аварцу Хуршиду — ждать в машине, а сам сказал дежурному чекисту:

„Сообщите товарищу Веденяпину, что я приехал по срочному делу — у меня сообщение чрезвычайной важности“.

Меня немедленно проводили в кабинет начальника районного НКВД. Похоже было, что Веденяпин всю ночь работал, потому что глаза его были воспаленными от бессонницы.

„Да, — отрывисто сказал он, встряхнув мне руку, — я слушаю, товарищ Гаджиев, что ты хочешь мне так срочно сообщить?“.

Я оглянулся — мы с Веденяпиным были в кабинете одни.

„Ночью был арестован юноша Руми Гамзатов, прикажи привести его сюда — я хочу его видеть“.

„Ты хочешь…“

Он не договорил, уставившись на дуло револьвера в моей трясущейся руке, но я не позволил ему дотянуться до кобуры.

„Руки на стол, Веденяпин. Видишь, после контузии руки мои дрожат, и я могу случайно нажать на курок“.

В глазах его мелькнул испуг, широкие ладони торопливо легли на стол, и мне стало понятно, что этот человек согласится на все ради спасения своей жизни.

„Чего ты хочешь, Гаджиев? — торопливо спросил он. — Ты болен? Ты понимаешь, что ты делаешь? За такие вещи ты не только положишь на стол партбилет — тебя расстреляют и не посмотрят, ни на какие твои военные заслуги“.

„Сейчас я сяду рядом с тобой за стол, и мы будем сидеть, как два самых близких друга. Но под столом мой револьвер упрется в твое тело, дуло его будет направлено прямо в твое сердце. Запомни хорошо, что ты должен сделать, иначе мой палец задрожит слишком сильно и нажмет на курок. Прикажи привести Руми, скажи своим людям, что мы вдвоем хотим его допросить. Пусть с него снимут наручники, а после этого пусть твои люди выйдут из кабинета. Ты хорошо все запомнил?“

Не спуская с него глаз, я подвинул стул и сел рядом с ним. Дуло моего именного револьвера уперлось Веденяпину в бок, и то, что он прочитал в моем взгляде, заставило его торопливо поднять трубку телефона и отдать приказ.

Руми привели в кабинет минут через десять. Он слегка прихрамывал, один глаз у него заплыл, но держался он бодро — так, как и положено мужчине нашего рода. Увидев меня, он изумился, но ничего не сказал. По приказу начальника высокий чекист с наганом снял с мальчика наручники и вышел, оставив нас одних. Веденяпин угрюмо спросил:

„Хорошо, что теперь?“

„Теперь мы немного посидим, а потом ты прикажешь своим людям отвести мальчика в мою машину, которая ждет внизу. Скажешь, что решил его отпустить — ведь это, в конце концов, всего лишь ребенок.

Когда они уедут, мы немного подождем, и я уйду“.

В глазах его загорелся хищный огонек.

„Ты и вправду болен, Гаджиев! Неужели ты думаешь, что я тебя отпущу? Или ты хочешь меня убить? Но тогда мои люди тебя отсюда не выпустят“.

„А теперь послушай ты. Если ты не выпустишь мальчика, то я тебя застрелю, в этом ты можешь не сомневаться. Но если он уйдет, то у тебя будет выбор. Первое: ты признаешься своим людям, что струсил под дулом пистолета и выпустил „врага народа“. Второе: ты скажешь всем, что допросил мальчишку в присутствии его дяди — секретаря райкома партии товарища Гаджиева. Дядя обещал отодрать неслуха, и ты его отпустил домой. После этого вы с товарищем Гаджиевым еще какое-то время побеседовали о делах, а потом секретарь районного комитета уехал заниматься своими делами. Если ты меня застрелишь прямо в своем кабинете, это будет выглядеть крайне странно и вызовет кучу вопросов. Если же я спокойно уйду, то никто ничего не заподозрит, никто не обвинит тебя в измене и впоследствии никто ни о чем не узнает. Так как, договорились?“

Веденяпин сдался не сразу и еще попробовал немного покуражиться:

„Грязный шакал ты, Гаджиев! Кем бы ты был, если б не партия? Ходил бы с кнутом и пас баранов в своих горах. Тебя учили в институте, тебе дали партбилет, тебе доверили ответственную работу, а ты при первом же случае предаешь и партию, и Родину! Правду говорят: сколько волка не корми, а он все в лес смотрит! Моя бы была воля, так я бы перестрелял вас всех — и чеченцев, и гинухцев. Все вы одним миром мазаны! Всю жизнь вы, горцы, готовы воткнуть России нож в спину“.

Я покрепче прижал дуло к его боку, и он смолк — револьверу, наверное, передалась дрожь моих пальцев, и начальник испугался, как бы я и в самом деле случайно не пальнул.

„Негодяй, — негромко ответил я, — это я-то предатель? Пока наши мужчины воюют с немцами, вы рушите наши дома и выгоняете женщин и стариков с родной земли. Такие, как ты, компрометируют партию перед простым народом. Так кто же из нас предатель? Ничего, товарищ Сталин скоро уберет Берию, и тогда мы с тобой обо всем поговорим. А пока вели вывести мальчика к машине“.

Руми, молчавший до сих пор, впервые нарушил молчание:

„Дядя Рустэм, давай уйдем вместе“.

„Нет. В машине тебя ждет дедушка, он знает, что делать“.

Я еще долго сидел в кабинете начальника. Иногда звонил телефон, и он, косясь на мой револьвер, снимал трубку и отвечал. Когда кто-нибудь из его людей заглядывал в кабинет, дуло моего пистолета крепче упиралось ему в левый бок. Со стороны могло показаться, что два ответственных работника, склонившись над картой и бумагами, что-то увлеченно обсуждают. Наконец издали послышались выстрелы — один, потом три, потом еще два. Я убрал револьвер и поднялся.

„Счастливо оставаться, Веденяпин. Можешь, конечно, меня застрелить на месте или арестовать, но это вызовет множество самых разных вопросов. Лучше позвони и скажи своим людям, чтобы внизу меня пропустила охрана. А то ведь, неровен час, Лаврентий Павлович обо всем узнает, а он не любит трусов“.

Я шел к выходу, гадая, выстрелит он мне в спину или нет. Он не выстрелил. Человек в форме распахнул передо мной дверь и даже вежливо улыбнулся, прощаясь:

„До свидания, товарищ Гаджиев“.

Этой же ночью мы все ушли в горы. Чекисты не стали поднимать много шуму, нас никто не преследовал. Проходя через земли ботлихцев и бежитинцев, мы старались огибать населенные пункты, потому что там можно было столкнуться с чекистами.

Миновав Тлядал, мы, наконец, добрались до этого места и остановились. У наших ног зияла пропасть, а далеко в тумане лежала земля, на которую никогда не ступала нога человека. Мальчишки принесли с собой пилы и веревки. Не стану подробно рассказывать, как нам удалось сделать первый мост и перебраться по нему на другую сторону. Эта земля показалась нам настоящим раем — пастбища для скота, густой лес, хотя обычно на такой высоте можно встретить лишь редкое мелколесье. Здесь можно встретить давно истребленных в других местах животных, а также таких, которые водятся лишь в экваториальных широтах. Сабина объясняет это тем, что здесь много горячих источников, а также тем, что наше плато столетиями было изолировано от остального мира.

Мы прожили здесь больше двадцати лет. В первые годы у нас сразу же возникло множество проблем. Прежде всего, среди нас было очень мало мужчин, но много здоровых взрослых девушек. Подростки, которым было по пятнадцать-семнадцать лет, не годились им в мужья.

Поэтому через полгода мой дед пришел к нам с Сабиной, которая в это время опять ждала ребенка, и сказал, что хочет поговорить.

„Когда-то ты сам сказал мне, Рустэм, что народ наш немногочислен, но для того, чтобы и через тысячу лет гинухцы жили на Земле, нужно, чтобы рождались дети. Как смогут невесты твоих братьев родить детей, если у них нет мужей?“

„Это не только проблема гинухцев, дедушка, — со вздохом ответил я, — это проблема всей страны. Убивая друг друга, люди не думают, что с каждой жизнью уходят будущие поколения. Это горько, но не в моих силах оживить братьев“.

„Но жены твоих братьев не могут остаться бесплодными, они должны иметь детей. По мусульманским обычаям мужчина может иметь несколько жен, и наши мужчины часто имели до четырех домов, хотя большевики запретили этот обычай. Сабина — прекрасная и мудрая женщина, но она должна понять, что может родить лишь раз в год. Ты же можешь и должен иметь много детей“.

Мы были потрясены его словами и не знали, что ответить. Дед и не ждал скорого ответа — он поднялся и с необычной почтительностью поклонился Сабине, а потом вышел. В ту ночь моя жена долго плакала, а под утро сказала:

„Наверное, дедушка прав, и все законы цивилизации — ничто по сравнению с обычной житейской мудростью. К тому же мы сами выбрали этот путь, сами ушли от цивилизованного мира. Думаю, ты действительно должен взять в жены Мариям и Фирузу“.

Мне не сразу удалось психологически себя переломить, хотя никто никогда не смог бы назвать меня безукоризненно верным супругом — в жизни моей случалось всякое. Но это были случайные и мимолетные связи с малознакомыми женщинами, а на Мариям и Фирузу я привык смотреть, как на сестер. Однако Сабина и дед были правы, поэтому Мариям и Фируза все-таки стали моими женами.